Никарета быстро догадалась, что Поликсена – девушка, которая выдает себя за мужчину. Сначала это было лишь подозрение, которое вскоре превратилось в уверенность. Произошло это, когда Поликсен – строгий, но заботливый асклепиад! – сидел у ложа Никареты на низенькой трехногой табуретке и считал ей пульс. В это мгновение лысая, избитая гетера Дианта, с которой Никарета сразу подружилась и которая охотно развлекала девушку болтовней о блистательной, хотя и многотрудной жизни служительниц Афродиты, бросила Поликсену моток шерсти.
Ожидая выздоровления, Дианта от нечего делать пряла, с непостижимым проворством ссучивая нить из кудели, которую держала левой рукой, а правой крутила веретено, укрепленное в маленькой глиняной чашке, которую по ее просьбе принес Окинос.
К слову сказать, Дианта оказалась большой мастерицей не только прясть на одном лишь веретене, без помощи прялки (это приводило Никарету в восторженное изумление: ведь и в Троаде, и в Афинах женщины гордятся своими расписными прялками и не могут без них обходиться!), но и вязать. В благодарность за свое спасение Дианта посулила связать всем асклепиадам теплые шерстяные плащи к осени, и сейчас рядом с ней уже лежала груда аккуратных серых клубков и выточенные из дерева спицы.
И вдруг один из этих клубков полетел на колени Поликсену! Асклепиад мгновенно раздвинул ноги, чтобы клубок упал ему в подол хитона, а Дианта, ухмыльнувшись, сказала:
– Ха! Сразу видно девицу! Мужчина сомкнет колени, если ему что-то бросить! Запомни это, если хочешь, чтобы тебя и впредь называли Поликсеном!
Девушка покраснела до того, что чудилось, кровь вот-вот брызнет из ее щек.
– И ни один мужчина так никогда не покраснеет от смущения, даже наш красавчик Чаритон, – он осыплет обидчика бранью или полезет в драку, – продолжала хихикать Дианта. – Но ты не бойся: твою тайну я сохраню, если уж тебе так хочется называть себя мужчиной. Хотя девушкой ты была бы краше, поверь мне! Нет, если охота строить из себя мальчишку, я буду молчать! Можешь на всех нас положиться. Тот бедняга с разбитой головой вообще ничего не соображает. Думаю, не выдаст тебя и наша маленькая жертва тераса с Акрокоринфа!
При этих словах Дианта скорчила такую гримасу и так зарычала, изображая неведомое страшилище, что Никарета и Поликсена не удержались от смеха.
Да, теперь Никарета вновь могла смеяться! Но для этого должно было пройти немалое время. Стоило ей, наконец, толком очнуться и обрести хотя бы подобие сил, как она в ужасе принялась расспрашивать, не принесут ли ее в жертву терасу.
Ее начали было уверять, что никакого чудовища в Акрокоринфе нет и не было, однако один старый служитель по имени Гедеон вдруг заспорил и принялся утверждать, что и сам слышал от своего деда рассказы о терасе. Конечно, в жертву ему теперь никого не приносят, но то, что кто-то ужасный обитает в недрах Акрокоринфа – это истинная правда!
Окинос тогда чуть не прибил Гедеона и поклялся вырвать ему чрезмерно длинный язык, но Никарета теперь спала беспокойно, вздрагивала от каждого шороха и то и дело принималась плакать… Она сбежала бы из лечебницы, если бы нашла в себе силы… но сил не было даже доползти до порога. Тот порыв, который пробудил ее от бесчувствия, мог бы стать последней вспышкой жизни в измученном теле, если бы не забота, которой она была постоянно окружена. Она то лежала пластом, то бредила, и Дианта, которая стала при ней добровольной сиделкой, многое услышала о жизни этой девушки и о горестях, которые ее терзали.
Сама Дианта поднялась на ноги на другой же день после того, как ее принесли в асклепион, и уже вполне готова была бы вернуться домой, однако умолила Поликсену позволить ей пробыть здесь еще некоторое время: пока не заживут синяки на ее пышном теле и не отрастут волосы на обритой голове. Она уверяла, что ей стыдно появляться на люди в таком ужасном виде, и опасалась, что растеряет всех своих поклонников, если они увидят ее такой.
Дианта клялась, что не будет даром есть свой хлеб (надо сказать, что именно хлеба, прекрасного беотийского хлеба, который даже афиняне считали за лакомство, здесь, в асклепионе, было вволю: ведь его считали целебным из-за щедро подмешанных в тесто сушеных фруктов, изюма и орехов, а Поликсена щедро тратила богатое отцовское наследство на своих подопечных!), а станет им помогать ухаживать за другими больными.
Получив согласие Поликсены, Дианта уговорила Чаритона отправиться в ее дом – она снимала жилье в одном из самых старых кварталов, недалеко от храма Афродиты (это место так и называлось Проастио Наос, Предместье Храма), где издревле селилась родовитая знать и куда всеми правдами и неправдами пробирались гетеры, чтобы оказаться поближе к богатым господам, – и передать ее служанке Рходе, чтобы получше присматривала за вещами и украшениями хозяйки, пока та отсутствует по важным делам. О том, что она находится в асклепионе, Дианта велела Чаритону молчать. Служанке следовало сообщить, будто у хозяйки заболел родственник в городе Мегаре, вот она и отправилась туда срочно и спешно, прямо с ночной пирушки. Почему она при этом бросила без присмотра дом и все свои многочисленные наряды, Дианта предпочла служанке не объяснять, ибо та была редкостно ворчлива и непременно разразилась бы руганью. Это, впрочем, вполне искупалось ее собачьей преданностью госпоже (Рхода сама была когда-то гетерой и испытывала безмерную благодарность Дианте, которая позволяла ей и теперь иметь некоторое касательство к ремеслу гетеры), так что Дианта за свой дом и вещи могла быть совершенно спокойна. И она с удовольствием начала исполнять обещание, данное Поликсене, – ухаживать за больными.
Собственно говоря, основным методом лечения в асклепионе был энкоймесис – глубокий и долгий сон. Ну и перевязки делали раненым. Так что обязанности Дианты не были слишком сложны. Однако она и в самом деле оказалась отличной сиделкой и глаз не спускала со странной девушки в золотом пояске (имени ее тогда еще не знали) и человека с разбитой головой, которого эта девушка назвала Мавсанием. И заботилась о них неусыпно, находя в этом особое удовольствие!
Она в жизни ни о ком, кроме себя, не заботилась, и вдруг рядом оказались люди, которые без нее не могли обойтись…
«Постарею, бросят меня все любовники – пойду, пожалуй, в асклепион! Здесь я всегда буду кому-нибудь нужна!» – пообещала себе Дианта.
Все трое по-прежнему оставались в покое для тяжелобольных, однако их угол огородили веерообразной складной перегородкой – офони
[74], сделанной из толстых жердей и натянутой на них холстины, – так что они оказались как бы в отдельном помещении. Такие офони часто использовали в асклепионе, когда больных в нем оказывалось слишком много.
Дианта могла слышать, как сменялись в покое люди: через офони до нее доносились их стоны или крики боли, – но постепенно их уносили или в помещение для выздоравливающих, или туда, где находились мертвые тела. Трое: Дианта, девушка в золотом пояске и мужчина по имени Мавсаний – по-прежнему оставались за перегородкой.
Дни шли, и постепенно Дианте стало казаться, что это и есть ее семья, которой она никогда не знала: мать продала ее в притон еще совсем девочкой, откуда Дианта вырвалась только благодаря своему уму, красоте – да одному богатому старику, который потерял от нее голову и оставил немалое наследство. Однако ей никогда не приходилось любить кого-то, заботиться о ком-то, а теперь у нее как бы появилась младшая сестра – и брат.
