Ей было десять, когда между отцом и нею произошел тайный, очень серьезный разговор, решивший ее судьбу навсегда. После этого Мирон уехал в Пергам, где находился один из двух созданных в Элладе асклепионов, и взял с собой Поликсену. Конечно, ему хотелось направиться сначала в Эпидавр, ведь тамошние врачи были первыми асклепиадами, однако он хотел уехать подальше от родных мест, а Эгейское море вполне обеспечивало дальность расстояния
[66]. Прожив там год, он вернулся (через желанный Эпидавр) и сообщил родне, что дочь его умерла и похоронена в Пергаме, однако там он встретил мальчика-сироту, похожего на бедняжку как две капли воды, усыновил его и назвал Поликсеном.
В честь покойной дочери…
Подмены никто не заподозрил. Девочку Поликсену мало кто помнил, все же год миновал, да и видели ее редко, пока росла: эллинские девицы по большей части затворницы, к тому же Коринф – это вам не Спарта, где гимнофилия
[67] и ныне в чести, словно в прежние баснословные времена!
«Мальчик Поликсен» носил длинные хитоны и ранним утром, когда все еще спят, занимался бегом, прыжками и ворочал тяжести. Тело у него стало сильным, окрепли по-девичьи тонкие руки и ноги, хотя плечи шире не стали. На счастье, дочь Мирона уродилась довольно плоскогрудой, и складки хитона надежно маскировали два крошечных холмика. Правда, появиться, даже в самую жару, в одной только короткой эксомиде на голое тело Поликсена не могла себе позволить: приходилось перевязываться набедренной повязкой не как носят эллины, а на египетский манер, пропустив спереди лоскут ткани. В последнее время, на счастье, такие повязки начали входить в обиход, поэтому на врача, старательно прикрывающего свои гениталии, никто не пялился с изумлением. Асклепиады – они ведь вообще не такие, как все!
Только самые близкие, самые верные Поликсене люди были посвящены в тайну и дали священную клятву ее сохранять – под угрозой проклятия Асклепия, который вполне мог оправдать значение своего имени – «вскрывающий» – и поразить тело клятвопреступника страшными, незаживающими ранами. Все же не стоит забывать, что, хоть он и был сыном Аполлона, а все же учился медицине у кентавра Хирона, а им, кентаврам, была ведома тайная и темная фессалийская магия, от которой никакой лекарь не избавит…
Конечно, Поликсене казалось обидным и нелепым держать в тайне свой истинный пол, ведь дочери Асклепия – Гигиея, Панацея и Иасо – почитались как богини и исцеляли всех, к ним обратившихся. Однако она была всего лишь дочерью Мирона Поликратоса из Коринфа и прекрасно понимала, что ни один эллин добровольно не пойдет за помощью к женщине-лекарю. Приходилось считаться с этими условностями и обычаями, установленными людьми недалекими, а порою и жестокими…
Итак, Поликсена приказывает, глядя на девушку в зеленых лохмотьях:
– Несите ее в первый покой!
Окинос и Чаритон входят в здание асклепиона. Это длинное просторное помещение, состоящее из четырех частей. Почти все перегородки в доме Мирона были разобраны, чтобы увеличить размеры покоев: для больных, для выздоравливающих, для проведения лечебных процедур – и для того, о чем в Коринфе ходят самые темные слухи: здесь, дескать, режут на части мертвые тела и колдуют над ними. Это отдельное помещение, и оттуда веет леденящим холодом: Поликсена тратит немалые деньги на покупку льда. Этот ледник асклепиады называют некротомео
[68] – жилище мертвых. Асклепиады знают – лед необходим для лучшей сохранности трупов, которые остаются здесь до тех пор, пока их не востребуют родственники. Ну а досужие сплетники убеждены, что в этом помещении так холодно потому, что здесь находится прямой вход в царство мертвых: наверняка именно тут, а вовсе не среди суровых скал Феспротии
[69], скрыт исток Ахерона!
…Бесчувственную девушку укладывают на солому, покрытую холстом, рядом с лысой избитой женщиной. Ее синяки и царапины уже смазаны заживляющей мазью.
Под другой стеной лежит мужчина с пробитой головой, окутанной толстым слоем холста.
Он без сознания, как и девушка, а вот лысая особа очнулась и дикими глазами смотрит по сторонам.
– Ты что-нибудь помнишь? – обращается к ней Поликсена своим мягким, звучным, необыкновенно красивым голосом, который она тщетно пыталась сделать грубым, однако потом эту затею бросила, потому что даже самый звук этого голоса, чудилось, обладал если не исцеляющим, то ободряющим действием. Рассказывают, подобным же свойством был наделен голос самого Асклепия! – Помнишь, что с тобой случилось, кто тебя избил?
– Конечно, помню! – бормочет женщина, ощупывая свою лысую голову. – Это все проклятая Медуса! Вот же тварь, мстительная тварь! Решила сделать все, чтобы Коринф начисто забыл о существовании прекрасной гетеры Дианты! Когда еще отрастут мои волосы?! Я к тому времени вовсе состарюсь! И посмотрите! – Она растопыривает пальцы с очень коротко, под самый корень, обрезанными ногтями и заливается слезами: – Моя гордость! Мои длинные ногти! Я их так берегла! Я заботилась о них, я красила их соком дерева дракайва
[70], а ведь он стоит бешеных денег!
– Ага! Вспомнил! – восклицает Окинос. – Дракайва, ну конечно! – Он хохочет. – Одна порна, которую мы тут вылечили в прошлом году от желудочных колик, рассказывала, что краску для ногтей делают из курдючного сала, смешанного с соком драконова дерева!
– Драконт… – внезапно раздается громкий стон мужчины, лежащего с пробитой головой. – Драконт Главк…
В стоне этом звучит горькая, мучительная тоска.
И в то же мгновение девушка в зеленом гиматии медленно размыкает веки.
Поскольку Чаритон не сводит с нее глаз, он первым замечает это и радостно кричит:
– Очнулась! Смотрите!
Девушка вскакивает с таким проворством, как будто это не она только что находилась на грани смерти.
– Нельзя! Лежи! – кричат в один голос Поликсена, Окинос и Чаритон, и даже лысая гетера Дианта испуганно ахает, но девушка одним прыжком оказывается около мужчины и вглядывается в его лицо.
– Мавсаний! – испускает она вопль, полный такого ужаса, что у присутствующих невольный холодок пробегает по спинам. А потом девушка снова падает без чувств – по счастью, не на пол, а на руки Чаритона, который оказался рядом как раз вовремя, чтобы прижать к себе ее обессиленное тело.
