С этими мыслями Окинос разворачивает на земле лоскут холста, перекладывает на него девушку и берется за ту часть носилок, где находится ее голова. Поскольку живых носят головой вперед, Окинос пойдет впереди. Палка с лампионом перекинута через его плечо. Значит, Чаритон во время пути сможет сколько угодно разглядывать это прелестное лицо с крепко сомкнутыми ресницами и беспомощно приоткрытым ртом. А сам Окинос будет в это время вспоминать сросшиеся на переносице тонкие брови Поликсена, его твердые, решительные губы, которые в моменты сосредоточенности он крепко прикусывает белыми мелкими зубками, завитки его смоляных, черных волос, обрамляющих прекрасное лицо, его тонкие, однако сильные пальцы… ах, как мечтает Окинос, чтобы они хоть однажды приласкали, погладили его, ощупали так, как они ощупывают больные или мертвые тела!
– Может, и в самом деле однажды прикинуться больным? – задумчиво бормочет Окинос, невольно ускоряя шаг, чтобы поскорей оказаться в асклепионе и вновь увидеть любимое лицо. – Может, тогда Поликсен до меня дотронется? А то ведь даже не глядит!
– Потише, Окинос! – кричит сзади Чаритон. – Я не успеваю за твоими лапищами!
– А ты побыстрей шевели своими хорошенькими ножонками, – огрызается Окинос, с трудом сдерживая смех: он невольно ускоряет шаги, чтобы скорей увидеть Поликсена, а Чаритон невольно замедляет их, чтобы подольше любоваться неизвестной девушкой, в которую влюбился с первого взгляда. Но она – ведь чья-то рабыня… А может быть, вольноотпущенная, судя по этому гиматию, некогда бывшему очень нарядным?
Впрочем, гадать бесполезно, она все сама расскажет, если захочет.
Хотя ее жизнь – это ее жизнь, а дело асклепиадов – вернуть ее к этой жизни.
Занимается рассвет, и надо спешить. Скоро выйдут подметальщики и поливальщики улиц, скоро побегут в свои лавки пекари и торговцы молоком. Асклепиадам вовсе ни к чему встречаться с этим охлосом
[59], который, в большинстве своем, боится их, несмотря на все то доброе, что они делают, а увидев, что они несут девушку, может оскорбить самым отвратительным образом да еще и побить.
Окинос и Чаритон со своей ношей поднимаются в гору, миновав местечко под названием Тения, где уже немалое время живут пленные с острова Тенедос. Именно тенийские рабы превратили обе бухты Коринфа в удобные пристани, проложили к Лехейону и Кенхрею дороги. Тенийцы не выражали ни малейшего желания вернуться на свой родной остров, хотя городская казна платила им большие деньги, которых хватило бы на выкуп. Они брали в жены бедных коринфянок, которые охотно шли за этих высоких, сильных беловолосых мужчин, хотя все их потомки наследовали «солнечные спреи»
[60] на носу и щеках.
Вот позади остается и северо-западная галерея агоры. Справа виднеются белые стены нового здания булевтерия
[61], которое известно своей красотой далеко за пределами Коринфа и которому втайне завидуют даже спесивые афиняне. Слева остается храм Аполлона. Большая дорога ведет наверх, в гору, к восхитительному и порочному храму Афродиты Пандемос, но асклепиады поворачивают к одеону
[62], по обычаю, примыкающему к театру Диониса (в последнее время, к слову сказать, знатные коринфяне все настойчивей требуют разделить эти два помещения и сделать одеон самостоятельным театром). И вот в конце узкой улочки, которая называется Проастио Керамик
[63], ибо с нее начинается знаменитый коринфский Керамик, возникает низкое, длинное здание, окруженное прекрасным садом с могучими старыми деревьями, заплетенными кустами ползучих роз. Это наследственная усадьба, которую Мирон Поликратос превратил в акслепион, после чего был проклят всей своей родней.
Кроме Поликсена, который продолжает его дело…
Как ни спешили Окинос и Чаритон, рассвет уже разгорается, когда они входят в сад.
Сияет солнце, поют утренние птицы, и розы, мелкие, бледно-желтые, дикие коринфские розы, благоухают так сладко, словно влюблены и в это птичье пение, и в золотисто-багряную, сияющую, раннюю Эос, улыбающуюся с небес, влюблены – и спешат сообщить своим волшебным ароматом об этой страсти всем и каждому.
– Долго же вы шли! – слышится звучный укоряющий голос, и асклепиады быстро поворачиваются к низкому окну, откуда выглядывает узкоплечий юноша с черными, коротко подстриженными, вьющимися волосами, одетый в длинный грубый хитон из выбеленного полотна.
Юноша?..
– Поликсена… – восторженно стонет Окинос, как всегда, теряя голову при виде любимого лица, но Чаритон сильно толкает приятеля в бок и исправляет ошибку:
– Прости, Поликсен, но эту девушку мы нашли в самом начале Лехейона. Поэтому путь наш был долог. На счастье, она жива.
– Тогда несите ее в покои, – приказывает дочь Мирона Поликратоса, делая вид, что не замечает обмолвки Окиноса.
Да, Поликсена уже много лет выдает себя за мужчину и требует этого от всех окружающих. Ее отец, знаменитый врачеватель, мечтал о сыне, который унаследовал бы его талант и которому можно было бы передать все свои знания, однако родилась дочь. Ее мать умерла при родах, и Мирон понял, что сына у него не будет. Он слишком любил покойную жену, чтобы изменить ее памяти с другой. Впрочем, горе от того, что жена родила ему дочь, длилось недолго, ибо Поликсена оказалась на диво умна, сообразительна, а о медицине мечтала чуть ли не с пеленок. Чудилось, она родилась с касетирой
[64] в руках! Каждое пояснение отца Поликсена схватывала с полуслова. Искусству псилафиси
[65] девочку вообще никто не учил, но пальцы ее словно бы видели больного насквозь и простукивали, прощупывали его с такой настойчивостью и точностью, что о проявлениях хвори Поликсена могла сообщить раньше самого пациента.
Однако, если женщин колдуний и знахарок люди еще терпели и даже относились к некоторым из них с уважением и страхом, то женщин-лекарей, не шепчущих заклинания, а пытавшихся вскрывать язвы, нарывы, удалять больные зубы и даже ампутировать раненые и загнившие конечности, непременно побили бы камнями, в этом не могло быть сомнений. Мирон всерьез боялся за дочь, да и она сама не желала терпеть никаких унижений. Но то, что она станет именно лекарем, девушка решила для себя с самого детства.
