Небольшое село окружали голубоватые горы. Меж гор текла речка – звонкая, прозрачная, чистейшая. Туров подставлял ладони, жадно пил и стонал – ледяная вода сводила зубы.
Измаил взял их с отцом на рыбалку – ловили верткую, сверкающую горную форель. И ничего вкуснее Туров не ел. Тихая, почти бессловесная Мадина с утра пекла пироги чуду – мясные, творожные, овощные. В печи, к обеду, в глиняных горшочках, томился суп-пити и япраги – долма из всевозможных овощей с бараньим фаршем.
Ах, как было здорово завтракать на террасе! Горный пейзаж, шум верткой и быстрой речки, солнце и ветерок, запах сена и цветов, тихое блеянье коз и звучное мычание огромных, гладких, крутобоких коров, пасущихся на лугу прямо за домом. Никогда прежде он так крепко и сладко не спал, как в том горном селе, в гостях у замечательных Гариевых.
В Москву он вернулся здоровым. Прежним Туровым. Ну, или почти прежним. Иногда все же накатывало, накрывало. Сжималось сердце, и перехватывало дыхание – обида сжимала тисками: как же она так могла?
Но и это прошло. Вернее – отошло. Далеко, глубоко. Спряталось и почти не показывалось. И вправду – время лечит. Ну и молодость, разумеется, тоже.
С Градовым они больше не виделись – в общих компаниях, где можно было нарваться на Градова, Туров не появлялся. На полузакрытые концерты не ходил, надоело. Да и суррогат это все, подделка. Разве это настоящая музыка, от которой замирает сердце и рвется душа?
Однако по барабанам своим самопальным скучал. И по репетициям тоже. И по концертам. Но установку, спрятанную еще тогда, после ухода Лены, с антресолей не вытаскивал. И никогда больше в руки не взял. Все это – и барабаны, и музыка – ассоциировалось с прошлой жизнью: с их группой, с Градовым и с Леной… И еще Туров понял тогда – с Лениным отъездом он окончательно распрощался со своей юностью.
На последнем курсе он женился. Как говорил – неожиданно для себя самого.
Арина оканчивала мединститут. Мама говорила, что жена-врач – это находка. Она и вправду была находкой, эта Арина, – яркая синеглазая брюнетка с хорошей фигурой и веселым нравом. С усердием брала у свекрови уроки кулинарии – с туровскими родителями у его жены сложились прекрасные отношения. Мама повторяла: «О такой снохе я и мечтала». Туров морщился – все понятно, тонкий намек на Ленку. С новоприобретенной родней, Ариниными родителями, его «старики» подружились. «Мы из одного теста, – говорила мама, – из одного круга». Круга – громко сказано: обычные, рядовые советские люди, научная, так сказать, интеллигенция. Одинаково скромная и одинаково нищая.
Как-то, глядя на тестя и тещу, таких понятных и уже родных, Туров вспомнил Ленину родню – напыщенную и важную чету Лыжниковых и пропитую, трясущуюся Ленину мать, которую он видел однажды мельком. Ничего бы такого не было – ни семейных посиделок, ни общих праздников. И вправду, думал Туров, нужно брать жену по себе.
В целом все было неплохо. Он прекрасно относился к жене, уважал ее и ценил – еще бы! Выдержанная, спокойная, всегда улыбчивая Арина, прекрасная и заботливая жена – в доме всегда горячий обед, в шкафу наглаженные и подкрахмаленные рубашки, в ящике свернутые в клубочки носки, на брюках отпаренные стрелки. Арина обходительна и вежлива с его родителями, а с мамой так просто дружна. Их родители общаются по доброй воле и общему желанию, а не потому, что положено пару раз в год встречаться на днях рождения или других семейных торжествах. Все искренне и тепло – счастье.
Да все в ней хорошо, в его прекрасной жене. Хотел бы придраться, да не к чему. Да он, если честно, и не хотел. Только с детишками не получалось. Почти десять лет вместе, а никак. Конечно, Арина ходила к врачам, сдавала анализы и всевозможные тесты. Ходил и он, Туров. Ничего. Вроде бы и здоровы, никаких таких показаний, а ничего.
Ездили в санаторий, на грязи. Случайно узнал, что Арина ходила к гадалке. Что та нагадала, она не сказала. Но видел, как потухли ее глаза. А потом Арина стала ходить в церковь. Он, отрицающий любую религию, яростный атеист, советский человек, еле сдерживался, но молчал. Если так легче – да ради бога! Но без меня, извини.
На восьмом году их брака жена совсем изменилась, как будто выключили лампочку. Никто не узнавал прежнюю Арину. Туров знал, что по вечерам, оставшись на кухне одна, Арина молилась и била поклоны. Однажды собралась в паломничество по монастырям. И вот здесь он не выдержал! Орал как резаный:
– Ты спятила, какое паломничество? Ты рехнулась! Еще уйди в монастырь или в секту!
В общем, бушевал некрасиво, но искренне. А она тихо плакала. Нет, он жалел жену, очень жалел! Но постепенно все стало окончательно плохо – они отдалились друг от друга, почти перестали разговаривать, что-либо обсуждать, строить планы. Общая жизнь была в тягость и ему, и, кажется, ей.
В том году, отвезя жену на дачу, он уехал на море. Впервые один, без жены.
Видел, как его старики жалеют Арину и смотрят на него с осуждением. Мать попыталась заговорить о ребенке из Дома малютки.
Туров возмутился:
– Еще чего! Вы что, с ума посходили? Да мне на этих детей… Вообще наплевать! Нет и нет, подумаешь! Сколько людей живут и не парятся!
Мать заплакала:
– Жалко ее, понимаешь? Очень жалко – она же чувствует свою вину и страдает, сынок!
– Послушай, – перебил он мать, – а меня? Меня тебе не жалко? Вспомни, как вы меня уговаривали: Ариша прекрасная, Ариша настоящая жена, Ариша красавица, Ариша умница! Было?
Мать молча кивнула.
– Вот именно! Ну я и поддался. А если по правде… – Он замолчал. – Я ее, мам, наверное, никогда не любил.
Мать эти доводы не приняла. Что ж, ее можно понять: такая невестка, как Арина, находка.
В конце девяностых его институт приказал долго жить. Стало совсем туго и у жены – зарплаты врачам постоянно задерживали, да и какая зарплата у участкового терапевта? Слезы, а не зарплата. Купили старенький, полудохлый «опелек», и Туров стал таксовать. Вернее, пытался. Но выходило не очень – цены он диктовать не умел, не хватало наглости. Пару раз накололи, не заплатили – попробуй что-нибудь сделать! Однажды чуть не прибили – нож к горлу, отдавай выручку! Какая там выручка, даже грабители посмеялись!
Устроился в частную пекарню – там были какие-то деньги, но пекарня вскоре закрылась. Да и пахота там – вспоминать не хотелось. Потом было много всего – возил на барахолку разбитную и наглую тетку, платила она неплохо, но – в общем, смех и грех – стала, как говорят, его домогаться. Вроде и смешно, но стало противно, и Туров опять ушел в никуда.
Настроение было таким, что хоть в петлю – денег нет, кроссовки текут, куртка штопаная-перештопаная, а дома тоскливая и печальная, утирающая слезы жена.
Грустно все было. Родители стали сдавать, отец подолгу сидел на больничном, мама билась на двух работах. А когда Туров случайно узнал, что по вечерам она моет какой-то офис, чуть не сошел с ума. Кричал, возмущался. А что сделаешь? Помочь не мог, себя бы прокормить. В общем, на душе было мерзко. Не спал по ночам, думки думал – что делать? Так больше продолжаться не может. Терпеть такие унижения? Нет, он не готов! А какая боль за родителей? Боль, стыд и вина. Он сын, он должен, обязан! Они ему никогда ни в чем не отказывали, а он… Господи! Мама моет чужие сортиры и пепельницы!
