Мать с дядей Борей обрадовались, ну и пропили все быстро, за пару месяцев.
Бедная, бедная Ленка! Сколько ей пришлось пережить! А тут он со своими переживаниями.
Спустя почти три месяца после того разговора на даче они увиделись.
– Ехать в Снегири смысла нет, – сразу заявила она. – У меня всего полтора часа.
Туров грустно развел руками – дескать, что тут поделаешь.
Погода была отвратительной, без устали лупил колючий и холодный дождь. Укрылись в киношке. Что там шло – он толком и не понял. Да и какая разница, какая-то древняя комедия с Луи де Фюнесом. Он не смотрел на экран – смотрел на Лену. Головы она не поворачивала, он видел ее тонкий профиль и нахмуренные брови. Осторожно взял ее за руку. Почувствовал, как она съежилась, напряглась, закаменела. Рука была холодной, безжизненной, вялой. «Все пройдет, – твердил он про себя. – И она оттает. Ей столько досталось!»
Проводил до Берсеневки. У двери подъезда, по-дружески чмокнув его в щеку, Лена спешно попрощалась:
– Прости, меня заждались! Сегодня гости, у деда юбилей.
Он молча кивнул.
Странно. Юбилей, а она без подарка, даже цветов не купила. А ему даже не предложила зайти.
Побрел в метро, благо недалеко. И только войдя в него, понял, что забыл надеть капюшон и промок до нитки. Наплевать, на душе было горько и пусто.
На следующий день он заболел – температура под сорок, лающий кашель. Ломало, выкручивало. «Грипп», – понял он.
В горячем бреду спал целыми днями. Просыпался от того, что мокрый – хоть выжимай! И еще от каких-то кошмаров и ужасов. Отдышавшись, еле приходил в себя. Дрожавшими, слабыми пальцами набирал Ленин номер. В Люберцах никто не подходил, а на Берсеневке говорили, что ее нет, а когда будет – не знаем. Он просил передать, что звонил. Что волнуется и очень ждет от нее звонка. Его терпеливо выслушивали и вежливо отвечали, что обязательно передадут.
Но Лена так и не позвонила.
Оклемался Туров через месяц, а слабость была еще долго, вдобавок холодный пот по спине, дрожащие, влажные руки. Да и настроение было паршивей некуда.
Как-то вечером позвонил старый друг Вова Градов. Ржал как конь, орал, как все клево, Туров болезненно морщился.
– Слушай, – перебил его Туров. – А ты не знаешь, что с Ленкой? Совсем пропала с радаров. – Старался говорить спокойным и ровным, равнодушным голосом. Получалось, кажется, плохо.
– Лыжа? – оживился Градов. – Как не знать – знаю! Все-таки подруга дней моих суровых, ха-ха!
– И где она, – напрягся Туров, – ты в курсе?
– Конечно, я в курсе! А ты – нет? А я думал, что у вас…
– Не твое дело! – отрезал Туров. – Ну говори!
– Да свалила она, – почему-то расстроился Градов. – Насовсем свалила. Замуж вышла. За южка из Белграда, дружбана моего старинного, Слободана. Помнишь, я про него говорил? Не помнишь? Странно… Ну да, я их и познакомил! Тур, ну как ты не помнишь? – повторил Градов, и голос его оживился. – Смешной такой, тощий, в очочках. Ножки как палочки. Да, смешной… А вообще-то классный чувак! Хоть и биолог!
Воцарилось молчание.
– Тур! Ты меня слышишь? – обеспокоенно спросил Градов. – Эй, чувачок! Ты вообще здесь?
– Я здесь, – глухим голосом ответил Туров. – А мне… она ничего не передавала?
Глупый вопрос!
– Тебе – нет. – Голос у Градова стал потухший, расстроенный. – А что, должна была?
Туров усмехнулся.
– Да нет. Ничего она мне не должна. Спи спокойно. Ладно, Вова. Бывай.
– Эй, Тур, – разволновался приятель. – А у вас действительно было все… Ну… так серьезно?
– Да брось! – делано рассмеялся Туров. – И вообще – хватит об этом! – И помолчав, добавил: – А ты все-таки редкая сволочь, Градов.
Не дожидаясь ответа, Туров медленно и осторожно повесил трубку. Югослав. Слободан, верно? «Хороший чувак», – повторил он вслух и почему-то заплакал.
Он не искал ее. Зачем? Мучился одним – как она могла не позвонить, не написать? Всякое в жизни бывает, он бы… понял. По крайней мере, постарался бы понять. Хотя нет, чушь. Он бы не понял. И вообще – как это можно понять? Они же любили друг друга. Или не так – он любил, он. Да разве женщина, которая любит, может так поступить? Или она влюбилась в этого худосочного очкарика-биолога? Ну да, любовь с первого взгляда. А что, такое бывает, он сам влюбился в нее, как только увидел. Да, все возможно. Пусть даже так! Но… не позвонить и не написать? Струхнула? Да нет, на нее это совсем не похоже… Стало стыдно? Ну хорошо, не надо звонков! Но написать? Бросить письмишко в почтовый ящик? Так, мол, и так, извини, я уезжаю, я полюбила, прости. Ну да, от такой, как она, ожидать можно всякого! Боже, что он несет? Ленка, его Ленка! Лучшая на всем белом свете! Самая нежная, самая правдивая, самая честная! Таких больше нет.
Отходил он по полной программе – чуть не вылетел из института, спасибо маминым поклонам и жалостливой деканше, которой мама рассказала про его несчастную любовь.
Как медведь-шатун, год слонялся по компаниям, пил, гулял, без разбору спал с девицами. Позже не мог ни одной вспомнить – все они, блондинки, брюнетки и рыжие, слились в одно глупое, простецкое, кукольное лицо с полузакрытыми глазами и полуоткрытым ртом. Даши, Маши, Наташи, Ларисы, Нины… Самое страшное было под утро. Да нет, днем тоже было паршиво. И только ночью, в шумных и пестрых компаниях, он отходил, забывался. Но наступало утро… В квартире, полной народу – чужого, незнакомого, пьяного. В духоте, в прокуренной комнате, где пахло кислым вином, чужим по́том, незнакомыми духами и волосами, и рядом, на твоей же подушке, лежала чужая, незнакомая женщина, от которой хотелось сбежать.
В тот год родители увезли его в горы, в Дагестан. И там он стал приходить в себя. Стал походить на прежнего Турова, ну и вообще на нормального человека. В маленьком селе под Махачкалой жил папин армейский приятель Измаил Гириев. После армии он быстро женился – вернее, обженила родня. Но связь с отцом не теряли – Туров помнил, как Измаил и его жена Мадина приезжали в Москву. Помнил чемодан подарков – вяленое, необыкновенной нежности и вкусноты мясо, круглый желтоватый домашний сыр, носки и свитера, связанные Мадиной из козьей шерсти, мягчайшие и теплейшие, домашнее вино в круглых бутылках, сушеные и свежие фрукты. По магазинам, как большинство приезжих, Гириевы не мотались – ходили в Пушкинский и в Третьяковку, в театры. Билеты им заранее доставала мама. Лишь в последний день перед отъездом маме удалось затащить тихую красавицу Мадину в магазин. Удивленная мама рассказывала, что Мадина отказывалась от всего, говорила, что ей ничего не надо и у нее все есть, и мама с трудом уговорила ее купить в подарки платки, которые дагестанские женщины не снимали, и в качестве подарка от семейства Туровых вручила ей флакончик французских духов. Та растерялась и расплакалась.
