— А мы уже у ее финала. Остался последний вопрос.
— Матерь Божия, — чех театрально поднял глаза к потолку, — пошли мне терпения! — И взгляд на Андрея: — Ну давай свой последний вопрос.
— За что ты послал ей такую открытку?
Тон у Исаева был обманчиво мягким, но смысл вопроса («За что ты сделал с ней это?») убивал наповал.
— Я? — Когда до Алекса дошел весь подтекст, он вздрогнул. И то ли Исаев, который методично и целенаправленно все два часа вел чеха по его прошлому, то ли произошел тот самый эффект домино, но в голове Алекса вдруг выстрелило то, от чего он много лет прятался.
«... Сначала все было здорово. Она очень понравилась ему. У нее были такие чистые прозрачные глаза, каких он не встречал ни у кого в жизни. Приятным бонусом стало то, что вживую она казалась еще обаятельней, чем представлялась ему по ее письмам. И при этом хрупкая, со своим интересным миром в душе — и почти родная. Он отдал ей свой подарок, серебряный крестик. Она вспыхнула и робко поблагодарила. Ее хотелось защищать, и он взял ее за руку. Она ее не отняла, и он вдруг разом вывалил на нее все свои восторженные эмоции от их встречи. Она, осмелев и, видимо, посчитав, что он этого не заметит, чуть сильней сжала его пальцы. Потом были парк, кафе, прогулка по Москве — игра в почти взрослую жизнь. После они долго сидели на скамье в парке и разговаривали... но о чем? Он этого не помнил. Зато помнил, как началось то, что раз и навсегда все разрушило.
Он поделился с ней, что их театральную мастерскую ждут гастроли сроком на месяц, и он на них обязательно поедет. Увы, перезваниваться у них пока не получится. И списываться, по всей видимости, тоже, поскольку у гастролирующих не бывает постоянного адреса. Но это не страшно, она ведь все понимает? Вместо этого она внезапно и тихо спросила:
— А в твоей группе есть девочки?
— Да, есть.
— И они... красивые?
— Некоторые да, некоторые очень, — честно ответил он и продолжил болтать.
Она бросила на него встревоженный взгляд. Ему бы сообразить, что с ней что-то не так. Но воодушевленный встречей и тем, как она продолжает его внимательно слушать, он предпочел этого не замечать. А через секунду и она успокоилась.
Смысл ее взгляда станет понятен, когда он проводит ее до подъезда, осмелев, отведет прядь волос от ее лица (странно, что его он не помнил, но то, что у нее были светлые и очень мягкие волосы — да) и широко ей улыбнется.
Да, было искренне жаль расставаться, но эта встреча возвело все на новый уровень, и он был счастлив от этого.
— Прощай, Лиз. И не скучай.
И увы, он все еще делал ошибки в смысловом русском.
Дернувшись, она решительно потянула его за собой на черную лестницу, где было темно и пахло сигаретами и почему-то женским парфюмом.
— Что ты приду?.. — Договорить он не успел. Его рот накрыли неумелые сухие детские губы.
— Лиз...
— Я не хочу, чтобы ты уезжал. Ты не вернешься.
«Бред».
А она чуть не расплакалась:
— Ну, пожалуйста! Я все для тебя сделаю.
И тут он почувствовал (нет, не услышал, а именно ощутил) шелест молнии и робкие горячие пальцы, пробирающие его — до нутра. Сначала его накрыл шок. Потом стало страшно и мерзко. Несколько лет назад с ним уже пытались делать нечто подобное. Но те женщины были отчасти пьяны и ничего для него не значили. Да и он после их попыток «объяснить ему все про взрослую жизнь» не испытывал к ним ничего, кроме нормального детского испуга, недетского презрения и злости.
Но эта девочка, светлая и хорошая, так поступить не могла. Одновременно с этим его замутило. Почувствовав тошноту, он попытался ее оттолкнуть, но ее рука обвилась вокруг него теплой змеей, жаля, настаивая и заставляя. А он все никак не мог от нее избавиться. Тело кричало и выло: «Хочу», а мозг орал: «Так нельзя» и «Не надо».
Он не помнил, как в итоге отбросил ее от себя и как сбежал. На автобусной остановке его несколько раз вырвало. Как он добрался домой, он тоже не помнил. На расспросы испуганной матери он чуть ли не впервые в жизни солгал, ответив, что у него болит голова.
Утром мать попыталась отвести его к врачу, а он попросил отца купить ему билет в Прагу.
И самым лучшим, что тогда могла сделать Лиз, было просто оставить его в покое. Вместо этого она принялась настойчиво звонить ему и писать жалобные и просящие письма. Страх еще раз пережить то, что случилось, один только ужас при мысли о том, что он снова увидит ее умоляющие глаза, вызывали во рту горький вкус рвоты. Чтобы прекратить это безумие, он разыскал у отца в столе открытку и написал ей: «Лиз, сделай мне одолжение...»
И при этом рассчитал количество слов так, чтобы их, как ему, стирающему ее этим письмом, тоже было ровно пятнадцать.
После этого он больше не слышал о ней. И после этого он приходил в себя год. Он чуть не бросил театр: первое время вообще не мог играть в пьесах, где надо было объясняться в любви, или читать стихи о любви, или изображать влюбленность к партнерше по сцене. Он сломал это в себе, изнасиловав свой мозг еще раз. Но даже теперь, когда память о ней была стерта, стоптана и изничтожена, он порой ловил, что фальшивит в любовных сценах. Странно, что критики этого пока не заметили. Кончилось это тем, что два года назад, войдя в десятку наиболее востребованных чешских актеров, он прописал в своем райдере, что не играет в постельных сценах, если это изначально не требовалось сюжетом. Так что режиссерам, которым по их «гениальной задумке» теперь каждые пятнадцать минут был нужен в кадре ослепительный мужской голый зад, приходилось, хоть и со скрипом, брать на это дело дублеров. Ему было наплевать — за дублеров он легко расплачивался из собственного кармана.
Вот то, что она ему в принципе сделала. И вот его то многолетнее насилие над собой, чуть не закончившееся для него потерей самоуважения. Именно этого он ей и не простил.
— Bro? — тем временем напомнил о себе Исаев.
Алекс медленно поднял глаза.
«Господи боже, — подумал Андрей, — да они у него сейчас полированные, как зеркало».
— Андрей, я слышал тебя. Итак, за что я это ей написал? Я точно знаю, что тогда я пытался ей отомстить. Но я никогда не хотел, чтобы она умерла. И это — предельно честно.
И тут в Исаеве как что взорвалось. Правда, чисто внешне это никак не выглядело, если только не замечать, насколько неприятно сузились его глаза:
— А она, выходит, отомстила тебе, да? Когда ты выяснил, что с тобой что-то не так, почему ты не обратился к врачу, мать твою. И это, кстати, был не вопрос. Ну а теперь послушай, что я скажу. Я тебе обещал объяснить, зачем терзал тебя тут два битых часа? Сейчас объясню. Я не буду ее защищать, но у меня вырисовывается следующая история.
По ее дневнику — помнишь те несколько последних страниц? — я все пытался понять, почему она вообще пошла на такое? Я также понял, что она тебя трогала или сделала что-то, что вызвало у тебя чуть ли не ненависть к ней. Но она не считала, что то, что она делает, грешно и неправильно. Да, безусловно, ей этого делать не стоило, тут я целиком на твоей стороне. Но в ее сознании, а это была довольно необычная девочка, могло — еще раз повторяю, могло — возникнуть следующее построение.
