— Нет. Но могу предложить тебе два варианта развития нашего диалога, — сухо усмехнулся Апостол. — Вариант первый: ты выслушиваешь все, что я тебе скажу, говоришь мне «нет», и мы с тобой расстаемся.
— И я сяду в тюрьму? На здоровье!
Славка всегда работал один и знал, что поэтому срок ему выпишут небольшой. Жаль, конечно, что это в любом случае ударит по репутации его ныне покойных родителей, но он прекрасно отдавал себе отчет, на что шел, проворачивая свои аферы.
— Нет, милый мальчик. — Посмотрев, как Славка сплевывает на пол кровь, Апостол кивнул подельникам («Развяжите ему руки»), после чего вытащил из кармана и протянул Славке чистый платок. — В тюрьму ты не сядешь — неинтересно. В случае твоего «нет» мы просто передадим тебя твоим покупателям. Не знаю, думал ли ты, что среди них мог оказаться тот, кто завязан с криминальными авторитетами. Но можешь поверить мне на слово, что твоя встреча с этими людьми закончится для тебя не банальной отсидкой в тюрьме, а тем, что тебя разберут на органы. Причем, буквально и живьем. Например... — и Апостол вручил ему пачку снимков.
Цветные, яркие, хорошо отпечатанные. С подробнейшей хронологией минут. Перебирая фотографии, Славка сглотнул, ощущая, как холод начинает охватывать кончики пальцев на ногах, а на затылке, под волосами, выступает испарина. Трусом он никогда не был, но физическую боль ненавидел. Ему и в шестнадцать хватило воспоминаний, как, сгорая от рака, умирал в мучениях его отец. Его черную от метастазов мочу Славка запомнил на всю жизнь. Но то, что Родионов видел на снимках, вообще не укладывалось в голове у любого нормального человека.
Это была хронология поминутного расчленения еще ЖИВОГО мужчины, в искаженных чертах которого Славка безошибочным взглядом художника опознал одного из своих покупателей. Это была «шестерка», работавшая на ОПГ Чудотворца.
Об этом Родионов никогда не узнает. А тогда, содрогнувшись, Славка бросил фотографии на стоявший рядом с ним ящик:
— Какой... второй вариант?
— Самый надежный и самый спокойный. Причем, в первую очередь для тебя. Ты говоришь мне «да» и с этого дня начинаешь работать на нас. Прикрытие и защиту я тебе обещаю. Но хочу сразу предупредить, что тебе придется потерять свое имя. Квартиру тоже придется продать, потом, возможно, изменить свою внешность. Ты должен исчезнуть для всех, с кем когда-то общался и кто тебя знал. Но зато ты станешь нашей безымянной звездой, которой мы — я надеюсь на это — будем очень гордиться.
Самое страшное, что в этом ровном меланхоличном голосе даже иронии не было.
— Я никого не буду убивать, — предупредил Родионов.
— А кто тебя просит об этом? — Апостол пожал плечами. — Все, что нам нужно, это твой дар рассчитывать психологию ограбления.
— Какую еще... психологию? — Славка подавленно посмотрел на него, пытаясь изгнать из памяти то, что увидел на снимках.
В этот момент он с беспощадной ясностью осознал, что морально уже готов сказать «да» Апостолу, потому что трус он или не трус, но подобных истязаний не выдержит.
— Сейчас расскажу, — Апостол кивнул, наклонившись, забрал с деревянного ящика снимки. Затем придвинул ящик к себе и сел. — Значит, так...
Он объяснил Славке, что ждут от него, ясно, четко, подробно. Больше того, по мере рассказа Апостол ни с того, ни с сего вдруг подпустил в него флер романтизма. В этот момент Славка внимательней присмотрелся к нему. Интеллигентный, деловой и боевой парень. Да, похоже, что англичанин. Но чуть старше его, если судить по внешним признакам возраста. И при этом недоверчивый, собранный, очень чуткий. С какой-то странной надорванной раной в душе. Не такой, как все.
«Он что, гомик?»
— Вопрос на засыпку. Ты голубой? — откинувшись на спинку стула, Славка напрягся, ожидая по меньшей мере удара в лицо.
— Возможно, — наклонившись, Апостол глядел ему прямо в глаза. — Но спать с тобой я не буду. Больше того, мой милый мальчик, здесь сейчас ведется совсем другая игра. И если ты скажешь мне «да», а потом попробуешь на нас настучать, то ты будешь на тех фотографиях.
Что ж, этот парень все предельно ясно ему объяснил и был хотя бы с ним честен. А значит, работать с такими, как этот Апостол, будет сложно, но можно. И Вячеслав согласился...
Много позже, когда Апостол (тот самый Ли Каллтроп, который его вербовал), научит его пользоваться огнестрельным оружием, сливаться с тенями и быть темной частью для человеческих душ, он, бывший Вячеслав Родионов, а ныне Радек, сам ставший к тому моменту Апостолом, поймет наконец, что это не он прочитал Ли — это Ли его раскусил. Но к тому времени будет уже слишком поздно. У Радека уже будет кровь на руках. И хотя в первый раз он выстрелит в нападавшего скорей неосознанно, чем защищая себя, Родионов переродится. Преодолев раскаянье, тошноту от содеянного и того, что он совершил, он превратится в такого же, как все в их Богом проклятом «братстве» и в этом закостенеет.
Но все изменит встреча с той, кто была моложе его на добрый десяток лет. С той, кого все звали Элизабет, и только он осмеливался называть Лиз, глядя при этом в глаза Чудотворцу.
«Четыре вечера».
Радек поднялся, прицельно взглянул на табурет, на котором сидел, и прошелся по камере. Его взгляд машинально выхватывал портрет за портретом на стенах. Её он рисовал тысячу раз, но никогда на бумаге. Но он мог бы по памяти с легкостью воспроизвести любую черту, малейший штрих ее лица. Глаза, руки, волосы, поворот головы, отражавший движенье ее души. Он знал о ней всё — и даже больше. Он знал ее лучше, чем любой другой человек. Он знал, какой она была и кем стала.
И как ни горько это осознавать, но именно он приложил к ее преображению руку. Всего одна фраза, слетевшая с его губ. Всего несколько слов, сказанных им тогда без раскаяния.
Их первая встреча (если это можно так называть) произошла в апреле, восемь лет назад, когда Чудотворец вызвал его к себе в Грецию:
— Ты нужен мне. Приедешь, чтобы посмотреть одну запись.
— Окей, босс.
И он приехал.
— Скажи, что ты о ней думаешь. — Чудотворец подошел к стоявшему на столе ноутбуку, нажал на «плей», и на видео крупным планом возникло лицо... о Господи! совсем еще юной девочки. Двадцатисемилетний Радек, обросший к тому времени связями, нужными навыками, потерявший имя и даже такое простое чувство, как жалость, закусил губу.
— Сколько ей лет? — в конце концов поинтересовался он.
— Шестнадцать.
«Малолетняя мразь или воровка? Да нет, вроде бы, непохоже».
Но в принципе, мелкая, тщедушная. Страшная. Вернее, страшной была не ее внешность (хотя и здесь не всё было здорово), а её неподвижный взгляд. Так смотрят, когда на что-то решаются. Прикованная за щиколотку к батарее, как непослушный щенок, девчонка сидела в кресле и, обхватив руками колени, не отрываясь, смотрела на потолок, где, судя по ракурсу съемки, была установлена камера наблюдения. И не то, чтобы Радеку вдруг стало жалко ее (к тому времени он не на такое успел насмотреться), но что-то в нем дрогнуло. Что именно, Радек разбираться не стал, но, поймав вопросительный взгляд Чудотворца, указал на монитор и очертил пальцем следы избиения на ее лице:
