Закрываю статью и захожу на «Rawstory». И тут про социальные сети! «Учёные с кафедры прикладной криминологии Бирмингемского университета опубликовали первое в мире исследование о том, как социальные сети приводят к преступному поведению. Авторы исследования проанализировали сорок восемь криминальных случаев, произошедших с 2008 по 2013 года, и разделили убийц на шесть типов. Двадцать шесть случаев убийства произошли на территории Великобритании с использованием Facebook. Причём в большинстве случаев убийцы ставили „лайки“ своим жертвам» … А потом новоиспеченный друг взорвался, как бомба, в ответ на какой—то не понравившийся ему пост и выплеснул свой негатив в реальность. А чтобы полиция его не нашла, убийца использовал пароль убитого и вёл за него страницу.
Хорошие исследования, но грош им цена. Не обязательно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: в сегодняшнем мире ведётся война за души и кошельки потребителей. А в войне за пользователя вообще все средства хороши. Даже я, человек, не обладающий особыми техническими навыками, за четыре часа нашёл вчера в соцсетях одну глупую Красную Шапочку. И другие тоже её найдут, если постараются. Фраза «скажи мне, что ты любишь, и я скажу тебе, от чего ты умрёшь» могла бы стать достойным девизом для всех фанатов соцсетей, потому что здесь всех тянет высказаться. Поставить хотя бы один «лайк». Написать хоть один пост. Послать всех скопом нафиг, пользуясь анонимностью аватара и никнейма. Но в отличие от тех, кто живет в мире твиттеров и ФСБуков и свято верит, что анонимный аватар их спасёт, я знаю точно: есть всего лишь один безопасный способ выговориться — заведи свой «живой журнал» у себя в голове. В нём и храни свои тайны.
05:32. Стою на балконе своей холостяцкой «двушки», в глухом, как заброшенная усадьба помещика, районе Тёплый Стан. Пью вторую чашку робусты и слушаю предрассветную тишину и дождь. Вот две вещи, которым я предан. Иногда я изменяю им, но никогда по-настоящему не изменю. Почему? Потому что в такие минуты ко мне возвращаются воспоминания о моём отце. Я живу в этих воспоминаниях. Что случилось со мной потом? Ну, обычно человек может рассказать о себе, начиная с трёхлетнего возраста. Я — обычный человек. Вот моя история…
Детство — такое же, как и у всех, кто появился на свет в полных семьях, где жена искренне влюблена в своего мужа, а мужчина бережёт свою женщину и хочет от неё детей. Вот я, трёхлетний малыш, издаю торжествующие крики и лихо лечу на заднице с высокой ледяной горки. Горка была в Петровском парке. Парк — в районе, где родился и вырос я. Это «Ленинградка». Она расположена между станциями метро «Аэропорт» и «Динамо». Той зимой, когда мне исполнилось три, я носил толстую шубку. И, по—моему, в той шубке я был похож на забавного медвежонка. Захлебываясь от радостного детского крика, возвещающего всему миру, что я — есть, я падаю в сильные руки моего отца. Я помню его смуглое лицо, проницательный взгляд тёмных глаз и его невероятную улыбку. Мой отец был очень высоким. В ту зиму он был одет в новую колючую офицерскую шинель. Повиснув в его объятиях и сжав руками в облепленных сосульками красных варежках его щёки, я точно знал: мой отец всегда будет рядом. Я был слишком глуп и мал тогда, чтобы разглядеть правду.
Вот мне четыре. Во дворе бушует моя первая осмысленная весна, с белой пеной сирени, голубым небом и зеленью акаций. Двор нашего дома выстлан мягкими тенями от высоких и редких деревьев. До этого тихого и старого московского двора редко, когда дотягивался навязчивый визг автомобильных клаксонов. Но эти звуки большой и неведомой жизни уже вдохновляли меня. Я был готов к свершениям. Тогда я в первый раз сел на двухколёсный синий велосипед (кажется, это был «Школьник»). Прилично разогнавшись, я птицей улетел головой через руль. Странно, как это я тогда себе шею не свернул, а всего лишь разбил в кровь локоть? Зажимая ссадины левой рукой, я медленно шёл к дому, таща за собой искорёженный велосипед. На серый асфальт капала моя кровь, но я не был напуган. Это была не храбрость, а обычный шок, который бывает у детей, еще не знакомых с болью. Но мой отец углядел меня с балкона и уже через секунду был рядом. Опустившись передо мной на колено и обматывая мою руку большим белым носовым платком, он сказал, что я — самый храбрый мальчик на свете, раз не плачу, а потом улыбнулся мне. И я забыл обо всём, увидев его улыбку.
Конец восьмидесятых. Мне шесть с половиной лет. В тот год я в первый раз пошёл в школу. Мой отец нёс в руке нарядный букет из осенних цветов, завёрнутых в прозрачную плёнку. Целлофан нарядно хрустел. Отец был в гражданском, что очень шло к нему. Он вёл меня в первый класс той самой школы, где когда-то учился он сам. Почувствовав мой страх перед неведанным миром, отец протянул мне ладонь. Я помню руку моего отца: ровные, длинные, очень сильные пальцы, аккуратно закругленные на концах. От них шло тепло прямо к сердцу… Но я спрятал в кармане свой крохотный кулачок — я и тогда был упрямым.
Вот мне исполнилось семь, и меня, новичка, первый раз обидели в школе. Меня наградил тумаком здоровенный третьеклассник по имени Миша Ботвин и по кличке «Ботас». И я, очертя голову, ринулся в первую в жизни драку. К удивлению всех, я выиграл свой первый бой. И не потому, что я умел драться. Просто Мишка хотел победить, а я — выжить в этой элитной школе.
Начало девяностых. Мне десять лет. Мама Света беременна. Мама говорит мне, что у меня будет сестра, а я предлагаю ей передумать и купить мне собаку. Отец комично хватается ладонью за лоб. Отсмеявшись, он принимает обиженную маму в объятия и наигранно строго спрашивает у меня, как бы я хотел назвать сестру, которую привезут из роддома. Но я пожимаю плечами: мне наплевать. На самом деле, я ревную отца так, как могут ревновать только дети. Я не мог смириться с мыслью, что отец будет любить кого—то больше меня. И папа это понял. Именно поэтому он сам, 11 апреля 1992 года, вложил мне в руки тяжёлый дрыгающийся «конверт» и сказал: «Познакомься с сестрой, Андрей. Как назовем?» «Дианой», — не подумав, ляпнул я (ага, в тот год я запоем читал «Мифы Древнего мира»). И я на двадцать лет смирился с существом, самым неуёмным на свете, которое десять лет дралось со мной, десять лет на меня стучало, а теперь любит меня на свой лад и со вкусом мотает мне нервы.
Вот мне тринадцать. Отец начинает ссориться с мамой всё чаще и чаще и приезжает домой всё реже. Я злюсь на мать, потому что мне кажется, что все отлучки отца — только из—за неё. И я, проклиная весь свет, влипаю во все драки, которые только можно отыскать в нашем благополучном районе. Я не управляем. Цепляю тех, кто старше меня и даже тех, кого больше. На переменах половина моих одноклассников бегает от меня, а вторая преданно меня целует в.… короче, целует, куда надо. Моей маме говорят, что у меня сложный период и что я — трудный подросток, который отбился от рук. Удобная ложь. А вся правда заключается в том, что я, как и все дети, хочу только одного — чтобы дома у меня были и мама, и папа. Апофеозом моего скандального поведения становится вызов моей матери на ковер к директору школы. Злобная игуана в очках попросила мою нежную, как скрипичная мелодия, маму перевести меня в любое другое учебное заведение. Причина в том, что я сильно отстаю по английскому языку плюс проблемы с моим поведением. В качестве примера директриса рассказывает, как я сорвал урок биологии. Взял, да и заявил «ботаничке», что я видел дракона. Та не поверила. И я на спор предъявил «училке» симпатичную ящерицу. К спине ящерки я ещё дома умудрился прицепить крылышки, а к голове — рожки. Вид у ящерки, надо сказать, был уморительным. Рожки ей тоже, кстати, шли
3. Обиженная «училка» залепила мне «пару» в четверти. К ответу я подошел творчески: обозвал учительницу жабой парагвайской. Класс ржал в голос, и «неуд» заслужил каждый второй. И вот тогда я спёр классный журнал и утопил его в школьном унитазе. Нет, это не было хулиганством — просто я боролся с несправедливостью на свой лад. Моя бедная мама слушала обвинения в мой адрес и краснела, как закат над рекой. Держалась, правда, молодцом. В конце концов заявила, что я всё равно останусь в этой школе, а двойки по английскому языку я обязательно исправлю. На том и разошлись. Когда мы с мамой вышли из школы, я предложил ей пойти в кино. И вот тут мама Света, глядя в мои развесёлые глаза, сказала мне, что я недостоин фамилии своего отца. Я возразил: «» Училка» — круглая дура, она просто шутку не поняла». А мама Света с ходу влепила: «И кто же тогда я, если я тоже не понимаю таких шуток?».
