Спустившись в подвал по лестнице, я увидел в свете коптилки, деревянные столбы, подпиравшие потолок. Видимо, здесь скрывались от бомбёжки немцы и укрепили перекрытия брёвнами, как в шахте. На каменном полу, лежали грязные матрасы и одеяла, на них спали солдаты и офицеры, не снимая шинелей. Устинов не спал, разговаривал с майором Котовым. Увидев меня, он спросил:
– Сколько у тебя, старшина, осталось снайперов?
– Точно не знаю, видел только восемь человек, – ответил я устало. Мне хотелось спать. Я еле стоял на ногах. Но Устинов, не обращая внимания на моё состояние, велел разыскать всех снайперов, они потребуются утром, чтобы прикрывать переправу солдат через второй рукав Прегеля. Пришлось искать снайперов, ходить по ближайшим подвалам, спрашивать солдат, сидящих у костров, не видал ли кто моих ребят. Таким образом, удалось найти одиннадцать человек. Я разместил всех снайперов в кирпичном доме, в одном месте, чтобы потом не искать.
Доложив командиру полка Устинову о количестве солдат в снайперском взводе, я лёг спать в подвале, где находился сам командир. Поспать удалось не долго, через час всех разбудил сам Устинов. Он велел готовиться к форсированию реки. Солдаты и офицеры вышли из подвала на улицу и разошлись по своим подразделениям. Люди были измотаны, не ели и не спали вторые сутки. Я был тоже в сонном состоянии. Возле подвала сохранилась деревянная скамеечка, уцелела, несмотря на то, что сам дом был разрушен. Чтобы взбодриться ото сна, семь человек из разведроты, (я их хорошо знал) сели на эту скамеечку и закурили. Мне места не досталось, я лёг радом на землю, и тоже закурил. В эти ночные часы стрельба кругом поутихла, но всё равно изредка стреляли, да слышались с севера громовые раскаты артиллерийских залпов. Это продвигалась с боями 43-я армия, навстречу нашей 11-й армии. Пожары не прекращались, огонь полыхал со всех сторон, освещая силуэты разрушенных зданий, мрачно зияющих пустыми глазницами окон. Почти во всех окнах отсутствовали рамы и стёкла. Пока курили, в нас что-то попало. Я ничего не успел сообразить, лишь понял, что умираю. «А умирать не страшно» – мелькнула мысль. Ещё я где-то читал, что, умирая, люди вспоминают о матери и об отце, но думать о родных не хотелось. Я до конца не понимал, что со мной случилось, не слышал мину и взрыва, в моих глазах появился интересный свет, он удалялся от меня всё дальше и дальше. Я почувствовал, как от меня уходят руки и ноги, стало легко и хорошо и ничего не больно.
Очевидцы рассказывали, что нас всех засыпало землёй. Солдаты вместе с санитаркой начали раскапывать пострадавших. Из семи человек, сидевших на скамейке, только двое были живы. Они имели множество осколочных ранений, другие пятеро погибли на месте. Только я отделался лёгкой контузией.
Санитарка сделала мне искусственное дыхание, и, когда я очнулся, спросила: «Как чувствуешь себя, гвардеец?»
– Голова болит и слабость, – ответил я.
– Пока полежи, а я перевяжу раненых, – сказала санитарка и отошла к ним. Потом, вернувшись, она меня не обнаружила, я ушёл, ничего не соображая, и не помню куда. Это была вторая контузия, за время моего пребывания на фронте.
Очнулся я на перекрёстке двух улиц. Угловой дом горел, и меня привёл в чувство жар, исходивший от огня. Ко мне подошли двое: подполковник в фуражке и капитан в каске.
– Ты, чей будешь. Старшина? – строго спросил подполковник.
– Не помню ничего, – ответил я растерянно.
Винтовки у меня в руках не было, только на ремне висел парабеллум и норвежский нож.
– Может он дезертир? – предположил капитан.
– Похоже, он контуженный, без шапки, весь грязный, и глаза безумные, – сделал вывод подполковник.
Обратившись ко мне, он громко спросил: «Ты из какого полка, парень?»
– Из двадцать первого полка, пятой дивизии, – вспомнил я свою принадлежность к этим воинским подразделениям.
– Тебя контузило?
– Наверно. Не помню, голова болит.
– Покажи документы. Они у тебя есть?
Я расстегнул шинель и достал из нагрудного кармана гимнастёрки партбилет и снайперскую книжку. «Вот посмотрите».
– Теперь я тебя узнал, – радостно воскликнул подполковник. – Ты снайпер-инструктор. Тебе повезло, что не далеко ушёл, твой полк рядом находится.
Подполковник с капитаном мне тоже показались знакомыми, но я не мог вспомнить, где я их видел. Потом вспомнил, что подполковник был командиром 24-го артиллерийского полка, входившего в состав нашей дивизии. Он подозвал двоих солдат, стоявших поблизости, и велел проводить меня в 21-й полк. Там меня сразу определили в подвал, где лежали раненые. Санитарка, откопавшая меня, подтвердила, что я был контужен, и мне разрешили поспать. В этом же подвале я увидел Григория, он пришёл на перевязку. Его царапнула шальная пуля за плечо, рана не значительная. Мы вместе отсыпались до утра. На рассвете, девятого апреля, за ранеными приехала автомашина, чтобы увезти в госпиталь. Мост полностью наладили. Мы с Гришей отказались ехать и пошли искать мою винтовку, в то место, где меня засыпало землёй от взрыва. Винтовка лежала на поверхности земли, видимо её откопали вместе со мной. Рядом лежали мёртвые солдаты, убитые миной. Их невозможно было узнать, так сильно изрезали осколки, знакомые мне прежде лица. Зрелище печальное.
В это время наш полк начал форсировать Нейер Прегель. Со стороны реки гремел бой, и мы с Гришей пошли туда, чтобы принять участие в переправе. На той стороне реки дома были особенно сильно разрушены. Стояли отдельные части стен. В одном куске стены я насчитал пять этажей. Оконные проёмы просвечивали на фоне пожара и задымлённого неба. Слева, на противоположной стороне, сквозь дым, просматривался старинный королевский замок с высокой, девяносто метровой башней, с зубчатым верхом. Этот замок я хорошо разглядел на макете Кёнигсберга, но в натуральную величину он производил особое впечатление. Несколько советских самолётов кружили в этот момент над замком и по очереди сбрасывали на него бомбы.
Когда мы подошли к реке, то один отряд уже переправился на противоположный берег и закрепил там канат, вдоль разрушенного моста. Держась за канат, и подтягиваясь за него, на лодках и плотах переправлялись другие бойцы. Чтобы забрать следующую партию солдат, средства переправы возвращались назад.
Мы с Гришей сели в вернувшуюся лодку. В ней находился один солдат, который управлял лодкой. И так, втроём, мы поплыли навстречу взрывам, подымавшим столбы воды. Из развалин, с флангов, нас активно обстреливали из стрелкового оружия и артиллерии. Пуля царапнула мою левую руку, и я почувствовал, как горячая, липкая кровь потекла, смачивая рукав гимнастёрки. На рукаве шинели появилась дырка. Я не успел Грише сказать, что меня ранило, как в лодку попал снаряд, пробил дно и взорвался в низу. Лодку разнесло в щепки, но нас осколки не задели, однако лёгкую контузию мы получили все трое. (Это была моя третья контузия). Очутившись в ледяной воде по самые уши, я почувствовал под ногами дно, так как мы были не далеко от берега.
Выбравшись из воды, на берегу зашли в сильно разрушенный дом и развели костёр из головёшек от пожара, чтобы просушить одежду. Потом, раздевшись, я перевязал себе руку. Солдаты из разведроты, проходившие мимо, посочувствовали нам, промокшим насквозь. В одних кальсонах мы плясали от холода вокруг плохо горевшего костра. Партбилет и снайперская книжка у меня сильно намокли, партбилет я оставил, чтобы потом поменять, а снайперскую книжку пришлось выбросить, в ней не возможно было что-либо прочитать, и она вся расползлась, как промокашка. На тот момент в ней был зафиксирован результат моей работы, в количестве восьмидесяти четырёх убитых солдат противника. В дальнейшем, я воевал без снайперской книжки. Солдаты, посочувствовавшие нам, нашли где-то немецкое нижнее бельё и принесли к костру. Мы одели к телу чистые трофейные кальсоны и белые рубахи, а сверху свою одежду, которую кое-как подсушили.
