Рябов громко выругался, осветил помещение зажигалкой и, в его руке блеснул финский нож, который он тут же вытер об одежду лежавшего мужчины.
– Я не мог стрелять в темноте, пришлось ножом, – проговорил он спокойным голосом, и затем, увидев выключатель, зажёг электричество.
Человек в клетчатой рубашке лежал неподвижно на полу, а под ним быстро растекалась лужа крови. Рябов проверил все комнаты и сказал:
– Ну вот, теперь нормально поужинаем, как культурные люди, за столом.
Первое, что мне бросилось в глаза – это чистота и уют в комнате. Обитатели этого дома, наверное, хорошо жили до войны. Мебель здесь была хоть и обычная, но новая, а в просторном буфете, за стеклом, стояло много красивой посуды. Над столом, за который мы сели, висел жёлтый, симпатичный, абажур. Я не отреагировал на случившуюся трагедию; к частым убийствам и смертям стал привыкать, достал из вещмешка трофейную еду, открыл норвежским ножом шпроты и стал есть. Рябов тоже открыл консервы своим ножом, которым только что убил человека. Финку он даже вытер плохо. Я хотел ему об этом напомнить, но промолчал, только подумал, что люди ко всему привыкают.
Ещё не успели мы закончить трапезу, как на улице кто-то крикнул по-немецки: «Ганс, ты дома? Выходи, дело есть!» Мы переглянулись и взялись за оружие. В дом, топая сапогами, вошли комбат Борисов, два солдата и немец в кожаной курточке и фетровой шляпе. Немец оторопел, увидев в прихожей, лежавшего в луже крови, хозяина этого дома.
– За что вы моего соседа убили? – воскликнул он, и его лицо искривилось от ужаса.
– Ганс был хорошим, мирным человеком, он и комара не обидит, – причитал немец. Дальше он бормотал какие-то фразы, которые я не понял.
По-немецки я объяснил ему всё, что произошло.
– Не надо, старшина, оправдываться, – остановил меня комбат.– Они первые войну начали, а на войне всякое случается…
Я перевёл слова Борисова. Фриц, так звали этого гражданского, стоял, понурив голову. Он не слышал меня, его мысли были заняты другим. Затем он снова начал говорить плаксивым голосом:
– У Ганса жена и трое детей, два дня назад он отправил их в эвакуацию, а сам остался здесь по приказу коменданта. Ведь он машинист. Где вы теперь найдёте машиниста…
– А ты кем здесь работаешь? – спросил я Фрица.
– Я простой кочегар, бросаю уголь в топку паровоза. Я никогда паровозы не водил, – объяснил немец.
Всё это я перевёл комбату и высказал своё мнение, что Фриц должен знать, как управлять паровозом, просто теоретически.
– Тогда объясни ему, – сказал комбат, – если он не повезёт нас, в поезде, за машиниста, то будет расстрелян.
Услышав угрозу из моих уст, Фриц угрюмо задумался и, в конце концов, согласился.
На станции стоял эшелон из десятка вагонов, среди которых была цистерна со спиртом. Многие вагоны оказались пустыми, и мы стали туда загружать пьяных солдат. Тех, кого не удалось привести в чувство, затаскивали на руках ходячие солдаты. Иногда заносили на носилках, словно раненых. Чтобы контролировать машиниста, мы с комбатом сели в паровоз, я в качестве переводчика. В топке паровоза разожгли с помощью дров уголь, после чего появился пар. В движение стальную машину привели не сразу, потребовалось время, чтобы Фриц разобрался в рычагах, и чтобы пар набрал силу. Наконец, поехали на восток, постепенно набирая скорость.
– Мы, даже можем на этом паровозе уехать домой, в Россию, – пошутил я.
– Не получится, – возразил Борисов. – В СССР железнодорожная колея шире на десять сантиметров, чем в Европе.
Мои нервы к концу событий требовали разрядки, и я решил глотнуть спирту. Комбат был тоже не против, составить мне компанию. Но вдруг, вспомнив что-то, он меня спросил:
– Ты, в котором часу набирал спирт?
– Наверное, около восемнадцати часов, потому что быстро темнело, – ответил я.
– Дело в том, что перед этим в цистерне утонул наш боец, – рассказал мне о несчастном случае Борисов. – Этот боец хотел ведром через люк зачерпнуть спирт и сунул туда голову. От спиртового газа он потерял сознание и свалился прямо в люк. Так что я спирт пить не буду, брезгую.
Узнав об этом, я вылил спирт из окна паровоза. Эшелон двигался медленно, со скоростью чуть быстрее пешехода. На освещённой фарами дороге, через рельсы пробежал заяц. Я подумал, что где-то здесь меня чуть не убил вражеский снайпер и рассказал комбату о моём поединке с ним.
– Тебе здорово повезло, – удивился Борисов. – Жаль, что нечего выпить по такому случаю. – Ты сегодня дважды мог погибнуть, – напомнил он мне.
Минут через двадцать, тридцать поезд подъехал к станции, где располагался штаб полка. Машиниста мы поблагодарили и отпустили домой, но идти назад ночью он побоялся, остался ждать до утра. Пьяные солдаты крепко спали в вагонах, их тоже оставили там досыпать.
Приладышев вместе с Котовым и другими штабными офицерами, ждали меня, сидя за столом, уставленным пустыми бутылками из-под трофейного пива и пустыми тарелками после закуски. Их глаза были уже сонные, но, увидев меня, они оживились и засыпали вопросами. Я рассказал всё по порядку: и о поединке со снайпером, и про пьяный батальон, и про то, как меня хотел задушить Ганс. Пришедший со мной комбат Борисов только поддакивал, и немного дополнял мой рассказ. Приладышев, объявил ему выговор за пьянство и за то, что не выходили на связь по рации.
– У нас на рации аккумулятор разрядился, – оправдывался комбат. – А выпить я разрешил по случаю праздника «седьмое ноября». Спирт крепкий, и некоторые солдаты не рассчитали своих сил.
– Седьмое ноября только будет завтра, – поправил его Приладышев. – Запутался ты Петрович в числах.
Начальник штаба Соколов, между тем, разглядывал мою трофейную снайперскую винтовку и норвежский нож.
– Молодец, старшина, – удивлённо качая седой головой, говорил он.
– Недавно воюет, а весь обвешался трофейным оружием. Таким ножом даже бывалые бойцы не могут похвастаться.
Приладышев закончил отчитывать комбата, и его строгое лицо смягчилось, когда он посмотрел на мои трофеи. Я, вдобавок, ещё разгрузил свой вещмешок со шпротами, печеньем и сигаретами. Всё это добро выложил на стол.
– Да-а-а, не ожидал я, что ты, Коля, быстро освоишься. И с виду ты, теперь, не пацан, каким выглядел первое время. Буду представлять тебя к награде.
Произнёс эту фразу Приладышев с подчёркнутым удовлетворением от моей работы. Разговаривая, все присутствующие закурили трофейные сигареты, которые я принёс. Выпуская из ноздрей дым, Соколов говорил:
– Каждый раз, когда я курю немецкие сигареты, то убеждаюсь, что наши папиросы лучше. У немцев табак гниловат. Чувствуете, гнилью отдаёт?
– Всё равно надо трофейные сигареты использовать, – возразил Котов. – Не выбрасывать же добро. (В немецкой армии были только сигареты, а в советской – только папиросы и табак для самокруток)
