Но мой поклонник уже начал рассказывать, что писатель Цыпкин буквально на днях подписал договор о покупке квартиры в доме 11а по улице Маяковского. А кто жил в этом доме? Выдержав короткую паузу, дав мне возможность сообразить, которой я даже не попытался воспользоваться, мой поклонник торжественно возвестил, что в этом доме прожил почти всю жизнь мой любимый писатель Даниил Хармс. А Цыпкин купил его квартиру.
Возникал справедливый вопрос: зачем? (Не у меня, но у поклонника.) Ведь писатель Цыпкин едва ли способен воспроизвести хотя бы одну строчку из стихотворения «Постоянство веселья и грязи», что говорить о менее известных стихотворениях Хармса. Скорее всего, пролистав когда-то в юности его «Случаи», и, наверное, даже не хармсовские, а написанные по его мотивам все эти Гоголи, споткнувшиеся о Толстого, он решил, что Хармс неплохой юморист, хотя до подлинных мастеров, вроде Яна Арлазорова или Виктора Коклюшкина, недотягивает. Так зачем он купил квартиру, одну из комнат в которой занимал Хармс?
Потому что мог, вот зачем. И уже успел развесить повсюду вульгарнейшие ковры, оплаченные фанатами его, цыпкинской, прозы. И вот он плюет в потолок, в который плевал Хармс, и смотрит на мир из окна, из которого Хармс наблюдал вываливающихся старух, голых старух и старух в сорочках, и дворника, и детей, умирающих от столбняка на асфальте.
Говоря все это, фанат скакал по ступенькам вниз и вверх, как водяной паучок, размахивая своим молотком, а я все хотел спросить, какое мне до этого дело.
Нельзя было сказать, что слова поклонника совсем не задели меня за живое. Все-таки Цыпкин вселился туда не по праву. Ему бы жить где-нибудь на морском берегу, облюбованном отечественными туристами. Там жизнь регулярно подбрасывала бы ему идеи новелл наподобие той, где мальчику не позволяют пописать в воду. Почему его так тянет опорочить священное, какой же все-таки редкий урод, но дальше-то что?
Я заметил, что на причале были разбросаны доски и сено, куски белой материи, свечные огарки, а в углу лежал ком брезента, похожий на парашют.
— И я предлагаю тебе вот что, — сказал поклонник, перестав на какое-то время дергаться. — Ты подождешь здесь пятнадцать минут, возьмешь молоток и зайдешь к нему в гости.
— Там же, наверное, коммуналка, — зачем-то сказал я.
— Ее давно расселили, — сказал поклонник. Запахнув пальто, он шагнул к воде и внимательно поглядел, как будто на глубине был начертан текст подсказки. — Лестница номер пять, третий этаж справа, ключ домофона В2010В. Позвонишь в дверь и скажешь ему: это я. Не удивляйся, через сорок минут у него назначена встреча. Вроде как для интервью, но тебе ли не знать, какие именно интервью назначаются на одиннадцать вечера. Сразу, как только Цыпкин откроет дверь, ударишь его вот сюда (он показал область между бровей, которая из-за того, что брови у него срослись в одну бровь, была условной), когда он упадет, ударишь его еще разок, куда-нибудь на уровне глаз, необязательно очень сильно, вот так, ну а дальше я все возьму в свои руки.
Присмотревшись к фанату внимательнее, я вспомнил слова Рябова о двойнике с другими глазами. В зрачках у поклонника шевельнулось и скрылось что-то кошмарное, и теперь они сделались черными, неподвижными, как глаза Марселя, но в остальном он был похож на меня, только выглядел чуть более творческим и нездоровым.
Наверное, если бы лет на шесть раньше я поддался зову и переехал в Санкт-Петербург, то скорее всего выглядел именно так — полностью поседевшим, с зеленоватым цветом лица и черными глубокими синяками от водки и недостатка света, и вдобавок плохой экологии, с педофильскими идиотическими усами, в советском плаще и шароварах, в общем, одетым по самой передовой петербургской моде.
Из груди вырвался тяжкий вздох. Час от часу не легче. В кризисные моменты жизни любой человек, в зависимости от крепости нервов и темперамента, впадает в тупое бездействие либо разводит бурную деятельность, но в любом случае пребывает в моменте, живет. А я стоял и раздумывал о литературе. Я думал, получится ли использовать случившееся в романе, сценарии, рассказе или хотя бы верлибре. Выводы были неутешительными. Сложно было представить более пошлый ход, чем появление в романе о Петербурге (а равно сценарии, рассказе или верлибре) собственного двойника. А то, что этот текст основан на реальных событиях, не могло служить оправданием или даже служило бы отягчающим фактором — жизнь подкидывает тебе сюжеты, но ты не в состоянии предать их хоть сколько-нибудь достойной обработке. Это ли не настоящее проклятье древних сфинксов — быть прирожденным писателем, неспособным ничего сочинить.
Как в тумане, я сделал шаг к своему двойнику/поклоннику. Он протянул молоток, предусмотрительно повернув его ручкой ко мне, а я со всей силы толкнул поклонника в грудь — так, что он отлетел метра на три и ринулся головой в воду.
Я и не думал, что в моем теле, которое ходуном ходит даже от легкого раздражения, мог подняться такой первобытный и всеохватный гнев. Гнев, который следовало бы описать гекзаметром. Если поклонник остался бы на ногах, то я вырвал бы молоток вместе с рукой, раскроил бы ему череп так, что мозги бы брызнули во все стороны, поломал бы каждую кость, от большой берцовой до стремечка. Захотелось броситься в воду и добивать его, бить его головой о гранитные плиты, пока бы вся голова не ушла в гранит. Или стереть ее об этот гранит, как об терку.
Испуганное лицо поклонника вынырнуло из воды, он принялся колотить по поверхности руками-веслами. Он не кричал, а только хрипел, да и этот хрип из-за поднятых им же волн был едва слышен. Я подошел к самому краю, как будто и правда задумав прыгнуть к нему, чтобы добить, и в этот момент услышал знакомый голос.
«Просто не дай ему уцепиться за борт. Лучше как следует дай по башке. Но только издалека, а то еще схватится. Вон там валяется молоток».
Я огляделся по сторонам, но не сдвинулся с места. Поклонник продолжал отчаянно лупить по воде, захлебываясь, но храня молчание. Гнев прошел так же мгновенно, как и возник. А вместе с ним ушел жар, как будто жар, давно нараставший во мне и достигший критической массы, мутировал в гнев и со вспышкой агрессии, с этим тычком в грудь вырвался вон из тела.
«Сейчас ты стоишь перед выбором: либо он, либо ты, — продолжал Петербург очень размеренно. — Удивляться нечему. В жизни такое случается сплошь и рядом. На первый взгляд, делить вам особо нечего. Тем более здесь, в Петербурге, в котором и так живет очень мало людей. Ты ведь уже заметил, как много пустых пространств на этих бесконечно длинных проспектах, сколько домов, в которых хорошо если горит окно или два. Но и за теми немногими освещенными окнами протекает очень условная жизнь. Большинство обитателей этих квартир не в состоянии приклеить на место кусок обоев, отклеившийся полвека назад, стряхнуть пыль и с самого себя, что говорить о других поверхностях.
Кто-то даже может подумать, что всех этих людей, которые стоят с сигаретой возле окна или сидят на подоконниках в романтических позах, которые заталкивают свои картины в переполненные вагоны метро в час пик, этих людей в цилиндрах и попрошаек, исполняющих песни Виктора Цоя, — распечатывают на 3D-принтере, чтобы создать какую-то видимость жизни в городе. Подобно тому, как в Пхеньяне по туристическому маршруту расставляют продуктовые магазины, наполненные едой, и довольных своею судьбой корейцев.
