Ситуация и правда сложилась глупая, ведь против знакомства я ничего не имел. Но стоит ли лишний раз рассуждать о том, как часто чистая правда бывает похожа на самую примитивную, наскоро слепленную и оттого непоследовательную ложь.
Судя по Лидиному ответу, она ни капли мне не поверила, хотя, возможно, была права. Болезнь могла быть реакцией на двойной стресс: домогательства старого режиссера и трепет перед знакомством с детьми. Организм подавал знак — вот куда тебя завела твоя суета, твоя потребность в новых эмоциях. Раньше была скучная и бесполезная, но хотя бы спокойная жизнь. А теперь будет все то же самое, но с добавлением бессмысленной суеты и нервозности.
Я лежал на кровати, засасывавшей меня все глубже влажным безгубым ртом в свое чрево из сгнившего сена, и у меня даже не было сил разогреть чайник. Возможно, на эту кровать бросали свои крепкие обессилевшие тела рабочие завода «Арсенал» и тюремные надзиратели из «Крестов». На нее укладывал свое тряпичное тело городской псих Моисей. Может, и самой нашей хозяйке, «Тетеньке», доводилось класть круп в это ложе, и может, именно крупу «Тетеньки» оно и было обязано провалом в самой своей сердцевине. Но последние свои дни кровать, наверное, проведет подо мной — я слышал, как уже предсмертно трещат ее ножки.
Завибрировал телефон, шатая конторку. Я потянулся к нему, уверенный, что звонит Лида, но голос был не ее, а веселый, звенящий, старческий. Режиссер. Интересно, откуда он взял мой номер. Такая настойчивость даже немного льстила мне. Я прошептал ему:
— У меня ангина.
— Ангина! Вот как зовут эту проказницу! — взвыл в трубке порочный дед. Энергия, похоть рвали на части это старое существо из плюша. Я бросил трубку и какое-то время лежал, прислушиваясь к тому, как Марсель сосредоточенно обрывал остатки обоев, а Костя увещевал его из своей комнаты: «Марсель, приличные котики так себя не ведут».
Меня клонило в сон, но что-то мешало: затекала то одна, то другая конечность. Я крутился, пытаясь найти удобное положение, боролся с кроватью, а потом провалился в сон, как в самый глубокий колодец, но тут же вынырнул, понимая, что теперь уже не усну. Меня била крупная дрожь. Взяв со столика круглое зеркальце, я поглядел на себя. Глубокие черные синяки под глазами, салатовый оттенок лица. Теперь на неделю слягу. А лекарств нет, да и денег на них тоже не было.
Я вспомнил о сообщении Енотова, какая-то ссылка, сопровожденная комментарием: «Что это за хуйня?» Ссылка вела на «Википедию», и это была моя страница. Еще несколько дней назад такой страницы не существовало, я это твердо знал, потому что слишком уж часто для безвестного человека проверял свое имя в поисковиках. Информации было совсем мало, строчки три, зато указан список всех публикаций — в толстых журналах, на мелких литературных порталах. Маленькую неудачную фотографию взяли с празднования студенческого «экватора». Она была сделана через секунду после того, как я по ошибке хлебнул вместо воды водки.
Но что Михаил Енотов имел в виду, задаваясь вопросом: «Что это за хуйня?» Вряд ли у него вызвал такой вопрос сам факт существования моей страницы. Кто ты, мол, такой, чтоб тебе заводили страницы на «Википедии», в то время как я, Стас Михайлов, известный под сценическим псевдонимом Михаил Енотов, участник двух групп, по сути один из отцов-основателей жанра «унылый рэп» в русскоязычном сегменте, такой страницей не обладаю. Наверное, если бы его посетила подобная мысль, он бы нашел другие слова для ее выражения.
Я дважды перечитал информацию на своей странице и только тогда, с непростительной для редактора заторможенностью, обнаружил короткое сообщение, для которого и фраза наподобие «что это за хуйня» была слишком сдержанной.
Помимо места и даты рождения на странице были указаны две дополнительные и явно чрезмерные для любого живого героя «Википедии» графы — место и дата смерти. Петербург, 21 июня этого года.
«Что это за хуйня?» — повторил я за Михаилом Енотовым вопрос, на который у нас обоих не находилось ответа. Но вместо того чтобы встать, я откинулся головой на подушку и проспал уже до утра, без сновидений и очень крепко.
* * *
Наверное, я проспал бы и до обеда, но меня разбудил звонок Лиды. Мой голос был слишком гнусавым и хриплым, чтоб уличить меня во лжи про болезнь, и все-таки она поинтересовалась с нескрываемым в голосе ядом: «Как там мой смертельный больной?»
На заднем плане были слышны повизгивания детей и звуки стрельбы из телевизора. Я поведал Лиде историю с режиссером-харассером, чтобы слегка ее развлечь, но такое развлечение ее не устроило. Она внимательно выслушала мой монолог, затянувшийся из-за постоянных приступов кашля, и сказала только одно: «Почему же ты отказался?»
Я представил себе, как она стоит в драном халате, какие у нее белые полные ноги и маленькие брезгливые губы, как червячки. Волосы плохо уложены, выбившийся локон напоминает пружину, прорвавшую старый диван. Измученная немолодая женщина. И тут какие-то мнимые заболевания, мнимые страхи взрослого, постарше ее, мужчины.
Помолчав, она все же добавила: «Я думала, писателю нужен такой опыт. Писатель не должен отказываться вообще ни от какого опыта, хотя куда уж мне о писательстве рассуждать!»
Это говорила мать двоих детей и моя женщина! Что же творится в мире?! А может, она просто издевалась так надо мной, над моей бессодержательной биографией. Я вспомнил свою соседку из «Сапсана», которая тоже твердила про опыт. Может, переспать с этим плюшевым дедом назло всем? Еле живой от ангины и гриппа парень дает трахнуть себя старику. Старик долго ползает по нему, кряхтит, он выпил столько виагры, что сердце у него раздувается в грудной клетке, как плавательный матрас, но член даже не привстает, и в конце концов дед, измотанный, падает. Думаю, что сцена бы получилась не хуже «Эдички». Дед пытается поиметь больного парня, тоже немолодого, без малейшей энергии к жизни, но терпит полную неудачу на этом пути. Какая метафора нашей бессильной эпохи! Бесплодные люди на бесплодной земле.
Я лежал и с каждым часом чувствовал, что теряю силы. Марсель сидел у меня на груди и издавал праздничное урчание. Я глядел в его круглые человеческие глаза, в которых не было и капельки сожаления. Скорее они напоминали глаза воина, стоящего над трупом поверженного врага.
Из-под земли периодически доносился такой гул, что начинали дрожать предметы на столике. Этот гул производили проезжавшие по улице Комсомола трамваи. Похоже, что рельсы совсем расшатались и нуждаются в обновлении, а может, и колесные пары тоже, да и сами трамваи. Но если здесь что-то начать менять, то нужно менять этот район целиком, отживший свое, изношенный, не рассыпавшийся до сих пор в силу только одной инерции.
* * *
Весь день я пил чай и лекарства, но сил на уборку не было и к вечеру раковина оказалась забита грязной посудой, пол изгваздан пятнами джема, меда и порошков, под чайником на полу разлилась лужа, и ко всему прочему рваный пакет с мусором покоился на столе, где мы с Костей обедали.
Моего соседа не было сутки, и теперь он, войдя на кухню, безучастно глядел на эту картину. Сперва тень раздражения легла на его лицо, но почти сразу же скрылась. Он так и стоял у входа, не зная, что предпринять. Забыв о слабости, я вскочил и принялся разгребать мусор. Мне стало так стыдно, что перестала болеть голова.
