* * *
Лида написала мне: как дела. И приклеила к этим словам один смайлик. Я представил ее лицо в момент, когда она нажимала на клавишу со значком скобки. Вряд ли оно выражало эмоции, сходные с этим значком. Скорее, ее лицо было сосредоточенным и даже слегка враждебным. «Почему мне не пишет этот мудак?» — должно быть, такую мысль выражало это лицо. Довольно симпатичное, но бесчувственное. Я не знал, что отвечать.
Конечно, наше свидание не назовешь абсолютно провальным, провальные свидания я знавал, но и хорошим и даже нормальным его назвать язык бы не повернулся. Подходящее слово — посредственное. Очень посредственное свидание, завершившееся тем, что я обоссал дверь. Пожалуй, что это был первый такой случай в моей любовной карьере. Я был учтивейшим ухажером в подростковые, юные годы и вот к чему я пришел в солидные тридцать лет.
Размышляя над тем, что ответить, я чувствовал такое привычное для меня, ненавистное мне самому равнодушие — можно встретиться снова, а можно и не встречаться. Можно доделать коронку у Лиды, а можно и где-то еще, раз все равно лечение вышло платным.
Я уж было достал крону, но потом решил, что все же дам нам второй шанс. Во-первых, от скуки. Я не нашел и не искал новой работы, хотя накопления таяли, сценарий завис, а новый роман не продвинулся дальше первого предложения. Да и оно было под вопросом. Другие женщины не то чтобы осаждали мой замок на улице Комсомола, а потребность в нежности, в иногда очень приятных для нашей чувствительной оболочки ласках овладевала мной тем сильней, чем мрачнее становилась погода.
Ко всему прочему, следовало исходить из соображений прагматики: я уже приложил усилия, вложил некоторые финансовые и эмоциональные ресурсы в наши отношения, и эти инвестиции в случае отказа сгорели бы без следа.
* * *
Второе свидание в точности повторяло первое. Те же темы для разговора, практически те же вопросы и те же ответы на них. Наше общение уже полностью исчерпало себя. Нашу будущую семейную жизнь ждала вечная тишина перед телеэкраном. Но ведь это нормально. Нормальная взрослая жизнь. С бесплатным и низкокачественным уходом за ротовой полостью.
Поражало, с каким упорством, с какой одержимостью она говорила о гигиене полости рта. Все-таки странно, когда перед человеком остаются неразрешенными вопросы жизни и смерти, природы добра и зла, реальности и иллюзорности, все силы ума направлять на зубную гигиену. В этот раз она не ограничилась практическими рекомендациями и отдельными любопытными фактами, а позволила себе подробнейший экскурс в историю. Гигиена полости рта в Древней Греции, во Франции времен Людовика XIV. Поразительно, что и двадцать пять веков назад у каждого приличного египтянина были и щетка, и паста, и средство для полоскания, и зубной порошок.
Лиду оказалось не так уж просто вырвать из лабиринта самых банальных маршрутов туриста, оказавшегося в Петербурге впервые и на один день. Мы прошлись по Невскому от Гостиного двора до Дворцовой площади, а оттуда — на стрелку Васильевского, где совсем было рукой подать до сфинксов. Но Лида отказывалась туда идти и только смотрела с коровьим испугом, как будто я пытался ее заманить в какой-то жуткий чулан или чащу.
По серпу Кронверкского проспекта мы вышли к Петропавловской крепости, где поднялся порывистый ветер. Точно такой же, как в первые дни моей петербургской жизни, когда я всерьез волновался, не способен ли этот ветер сорвать с черепа кожу и вырвать яблоки из глазниц. Одно из которых, к слову, почти зажило и которое я сохранил, если верить дежурному травматологу, чудом. Чудо было явлено не для того, чтобы через неделю во время прогулки этот глаз взял и унес ветер.
К счастью, ветер ограничился тем, что срывал реплики с наших замерзших губ. Мы перестали слышать друг друга, разговор стал бессмысленным, и мы снова могли молчать, оправданные погодным условием.
Мой мочевой пузырь опять переполнился, и мы опять прощались возле двери, и я опять приготовился поливать мочой окрестности — в этот раз без особой злобы, просто знал, что так следует поступить. За Лидой захлопнулась дверь, я уже расстегнул молнию, предварительно осмотревшись по сторонам, но тут дверь открылась снова, и в проеме возникло ее лицо, ставшее маленьким и испуганным.
* * *
У Лиды была тесная однокомнатная квартира. Наверное, раза в четыре меньше нашего рассыпавшегося гнезда на улице Комсомола, но намного уютнее. Коридор и кухня были обставлены в соответствии с представлениями о минималистичном европейском уюте или даже комфорте. А вот комната была устроена очень по-петербургски и по-девичьи — виниловый проигрыватель, высокие восковые свечи, потрепанный меховой зверь, напоминающий броненосца, но без брони, с креветочными глазами навыкате. На прикроватной тумбочке стоял стакан из зеленого непрозрачного стекла и проектор с линзой, тоже напоминавший большой креветочный глаз.
Я подумал тогда, что в квартирах у петербуржцев, самых ухоженных и самых запущенных, обязательно есть что-то холодное, рыбье, да и в самих жильцах, во взглядах, в цвете лица и качестве кожи некоторых. На столе у окна я заметил крошечную колоду. Сперва показалось, что это обычные карты для игры в дурака, но, перевернув рубашку, я увидел фигуру женщины с крестом на груди и надписью снизу The High Priestess. Это были Таро. На подоконнике, спрятанный за занавеской, стоял череп. Зубы у черепа были в замечательном состоянии, я не удержался, потрогал их. Больше напоминаний о том, что это квартира врача-стоматолога, как будто и не было.
— Зубы — это единственная видимая часть скелета, — зачем-то сказала Лида, поставив чайник на стол. В нем плавал лимон, имбирное крошево, а заварка держалась в середине, не желая равномерно распределяться по чайнику.
Лида уселась вдали от меня, спрятав под столом ноги. На ней была серая советская юбка, а колени у нее были бело-молочные, очень округлые. Внезапно так захотелось увидеть их, и я с трудом удержался, чтоб не залезть под стол. Она поставила передо мной стеклянную вазочку с лимонными мармеладками из «ВкусВилла», я схватил одну, другую, Лида тоже не отставала, и мы на какое-то время впали в абсолютную одержимость, глотая мармеладки одна за другой в молчании, не думая ни о чем другом — до тех пор, пока в вазочке не осталась маленькая горсть сахара. Я огляделся по сторонам, словно проснувшись в незнакомом месте, и снова взглянул на стол, на пустую вазочку и затем на Лиду.
Было ясно, что Лида просто пожалела меня из-за посиневших от холода губ и вообще крайне жалкого вида. Снова пройдясь по комнате, снова невольно потрогав череп, я только теперь заметил балкон, а на этом балконе — сложенные друг на друга коляски. Одна из них покачнулась и издала скрип.
Я задумался было, зачем Лиде, взрослой девушке, которая к тому же не работала ни воспитательницей детского сада, ни сиделкой, сразу две детских коляски. А если это коляска, в которой когда-то качалась сама Лида, то пришла пора от нее избавиться. Что это за российская привычка — загромождать балкон вещами, которые десятилетиями стоят без применения, пока не превратятся в груду тряпья и ржавчины. Но Лида не дала мне развить эту мысль и придумать еще несколько версий о детских колясках, которые были бы, скорее всего, одна другой нелепее. Подойдя вплотную ко мне — впервые мы оказались так близко со времен лечения кариеса, — она сказала ровным бесчувственным голосом: «У меня двое детей».
