Теперь дверь надежно закрыта. Закери прислоняется к ней лбом и пытается отдышаться. Массивная резная дверь с каждой секундой кажется ему все более реальной и прочной. Он жив. Он здесь. Это на самом деле.
Глубоко вздохнув, Закери оглядывается вокруг, потом смотрит вверх, и только потом – на того человека, который стоит рядом.
Это пространство – храм. Дверь, которую они закрыли, – одна из четырех, что ведут в открытый внутренний двор, атриум. Он продолжается вверх и вверх ярусами, окружен деревянными лестницами и балконами. В висячих чашах пылает огонь, беспокойный его свет усиливают свечи, вместо подношений расставленные повсюду и роняющие воск на резные алтари, на плечи и отверстые ладони статуй. Длинные полотнища книжных страниц, освобожденных от переплетов, нанизанные на нитки, развеваются над балконами, как флаги.
В этом святилище света Закери Эзра Роулинс и Саймон Джонатан Китинг разглядывают друг друга в изумленном молчании.
Распознать ее среди гостей в масках оказалось проще, чем он ожидал. Завязать разговор. Вызвать интерес. Пригласить в свой номер, забронированный на вымышленное имя.
Он полагал, что она будет вести себя осторожней. Он ожидал от этого вечера много того, что так и не произошло.
На удивление просто оказалось организовать ситуацию. Это сразу его обеспокоило и еще сильней беспокоит теперь, когда они покинули маскарад с его болтовней и музыкой. Право же, не должно это было случиться так просто. Проще простого оказалось опознать ее по пчеле, ключу и мечу, явно надетым напоказ. Ничего не стоило заставить ее разговориться. Легче легкого – привести в номер наверху, где нет свидетелей, разве что город за окном, но тот по уши в собственных заботах, ему все равно.
Все как-то слишком легко, и эта легкость тревожит.
Но теперь ничего уже не поделаешь.
Теперь она стоит у окна, хотя оттуда почти ничего не видно. Стена отеля через дорогу, уголок ночного неба, на котором не видно звезд.
– Вы никогда не задумывались о том, сколько там кроется историй? – спрашивает она, прикладывая палец к стеклу. – Сколько драм разворачивается вокруг нас в этот самый момент? Интересно ведь, правда, какой толщины книга понадобилась бы, чтобы их записать. Целая библиотека, пожалуй, чтобы запечатлеть один вечер на Манхэттене. Час. Минуту.
Тогда он подумал, что она знает, зачем он здесь, вот почему все удалось так легко, и, значит, надо приступать к делу, нечего резину тянуть.
Но все-таки ему еще хочется продолжить эту шараду, еще поиграть эту роль, поносить эту маску.
Он обнаруживает вдруг, что хочет еще с ней поговорить. Вопрос, который она задала, сбивает его с толку. Его и в самом деле не оставляют равнодушным люди, которые живут в этом городе, их жизненные истории. Они роятся вокруг, эти истории, витают над этой улицей, этим кварталом, этой гостиницей. Да и тут, в этой комнате.
Но у него есть работа.
Он делает шаг к ней, на ходу вынимая из кармана свое оружие.
Обернувшись, она смотрит на него с выражением, которое он не может прочесть. Поднимает руку, прижимает ладонь к его щеке.
Он знает, где ее сердце, куда нанести удар. Движение настолько отработано, почти до автоматизма, навык отточен так, что нет нужды даже отвести взгляд от ее глаз, нет нужды и думать об этом, хотя в тот момент полное отсутствие мыслей тревожит его.
И вот дело сделано, и он свободной рукой придерживает ее за спину, чтобы она не упала. Издали, если смотреть на них в окно, все выглядит как любовная сцена, а длинная тонкая игла, пронзающая ей сердце, – это деталь, которую за объятием не разглядеть.
Он ждет, когда у нее перехватит дыхание и остановится сердце.
Но этого не происходит.
Сердце все бьется и бьется. Он чувствует его удары под пальцами, упрямые и настойчивые.
Она продолжает смотреть на него, хотя выражение ее глаз изменилось, и теперь он все понимает. До того она присматривалась к нему, оценивала. Но теперь он взвешен, классифицирован, признан несоответствующим стандарту, и разочарование ее очевидно так же, как кровь, бегущая по ее спине, сквозь его пальцы, как все еще бьющееся под его рукой сердце.
Она вздыхает.
Наклоняется вперед, приникает к нему, вжимает свое бьющееся сердце в его пальцы, и ее дыхание, ее кожа, вся она до такой степени невероятно в его объятиях жива, что ему становится не по себе.
Она протягивает руку, неспешно снимает с него маску, роняет ее на пол и смотрит ему прямо в глаза.
– Я ужасно устала от романтических отношений с покойницами, – говорит она. – А вы – разве нет?
Дориан, вздрогнув всем телом, просыпается.
Он сидит в кресле в капитанской каюте пиратского корабля, который плывет по медовому морю, пытается внушить себе, что номер манхэттенской гостиницы был сном – и тогда, и сейчас.
– Что, приснился кошмар? – через каюту спрашивает его Элинор. Она вносит изменения в свои карты. – Раньше мне тоже снились кошмары, и, чтобы избавиться от них, я их записывала, складывала звездами и рассовывала куда подальше. Иногда помогало.
– От этого я никогда не избавлюсь, – качает головой Дориан.
– Да, иногда они остаются, – кивает Элинор. Она еще раз поправляет направление узенькой змейки из золотистого шелка и снова складывает карту в бумажный торт. – Мы почти на месте, – говорит она и выходит из капитанской каюты.
Мгновение еще побыв в памятном гостиничном номере, Дориан поднимается с кресла, чтобы последовать за ней. Берет рюкзак, который она ему собрала. Там всякие полезные вещи, включая флягу с водой, хотя он и утверждает, что провел столько времени в меду, что не скоро еще испытает голод и жажду. Перочинный нож, веревка, коробка спичек.
Каким-то чудом она нашла пару сапог, которые ему подошли, высокие, с отворотами, на вид довольно пиратские. Они почти по ноге. В этих сапогах и в сюртуке, застегнутым на все звездные пуговицы, он выглядит так, словно вышел из сказки. И, может быть, так оно и есть.
Выйдя на палубу, он замирает на месте при виде зрелища, открывшегося ему.
Заросли вишневых деревьев в полном цвету заполняют весь берег вплоть до самого края реки. Перекрученные, узловатые их корни тонут в меду, а опавшие белые лепестки плывут вниз по течению.
– Красиво, правда? – говорит Элинор.
– Очень, – соглашается Дориан, хотя никакими словами не передать, до чего вид этого давно любимого места разрывает ему сердце.
– При таком течении я не смогу пришвартоваться надолго, – объясняет Элинор. – Ты готов в путь?
– Думаю, да, – кивает Дориан.
– Ты, когда дойдешь до постоялого двора, передай хозяину мой привет, – просит она.
– Передам, – соглашается Дориан. И поскольку понятно, что другого шанса у него может не быть, добавляет: – Я знаком с твоей дочерью.
