И она протягивает ему очки.
Закери садится, надевает их.
Лифт рухнул таким манером, что остается только поражаться тому, что они вдребезги не разбились. Может, благословение Хранителя помогло, и боги проследили за этим, потому что шахты лифта над ними нет, а только каменная разверстая полость.
Мирабель помогает ему подняться на ноги.
Они находятся во внутреннем дворе, окруженном шестью высокими, отдельно стоящими каменными арками, большей частью в развалинах, но те, что еще стоят, помечены символами, вырезанными на замковых камнях. Разобрать удается только ключ и корону, но о том, что было на остальных, догадаться очень легко. За арками – руины того, что было когда-то городом.
Единственное слово, которое приходит Закери на ум при взгляде на сооружения вокруг, – “древность”, но древность эта не привязана ни к какому периоду, это какой-то лихорадочный архитектурный бред, сон из камня, слоновой кости и золота. Колонны, обелиски, пагоды. Все вокруг посверкивает, будто весь город и пещера, в которой он располагается, покрыты слоем хрусталя. Мозаики тянутся вдоль стен, ими выложены дороги, но земля большей частью усыпана книгами. Груды книг навалены и разбросаны по всему пространству, брошены теми, кто когда-то здесь жил, кто их читал.
Полость в камне обширна и легко вмещает в себя город. Дальние скалы изрезаны лестницами, дорогами и башнями, испускающими лучи света, как маяки. Хотя это всего лишь отдельные лучи, вокруг светло. Все это выглядит слишком огромным, чтобы располагаться под землей. Слишком просторным, слишком затейливым и – совершенно заброшенным.
Рядом с упавшим лифтом – сооружение, похожее на фонтан, но бьет из него не вода, а пламя, струится из чаш, сочащихся огнем так же, как люстры, задрапированные хрусталем, хотя горят лишь некоторые из них. Во дворе несколько таких фонтанов, остальные потушены.
Закери поднимает какую-то книгу, на ощупь она твердая и весомая, и страницы склеены чем-то липким, как выясняется, медом.
– Затерянные города, медовые-костяные, – замечает он.
– Строго говоря, это Гавань, хотя большинство Гаваней очень похожи на города, – уточняет Мирабель, и Закери кладет нечитаемый том на место, пусть отдыхает. – Я помню этот двор, здесь было Сердце той Гавани. Во время празднеств арки увешивали фонариками.
– Ты это помнишь? – переспрашивает Закери, глядя на опустелый город. Когда кто-то был здесь в последний раз.
– Я помнила тысячу жизней до того, как выучилась говорить, – молвит Мирабель. – Некоторые из них выцвели со временем, и большей частью похожи на смутный сон, но я узнаю места, где бывала раньше, когда я в них попадаю. Наверное, это похоже на то, когда тебя преследует собственный призрак.
Закери наблюдает за ней, пока она занята воспоминаниями. Пытается решить, так ли она реальна здесь, как в очереди за кофе в центре Манхэттена, но не может. Держится она так же, как там, только вся в синяках, в пыли, усталая. Свет фонтана играет на ее волосах, расцвечивая их всеми оттенками красного и фиолетового, не позволяя им выбрать какой-то один цвет.
– Что здесь произошло? – спрашивает он, пытаясь охватить мыслью все сразу и отчасти еще кружась в золотом бальном зале. Он тычет носком ботинка, пытаясь открыть другую книгу. Она не открывается так же, как первая, запечатана медом.
– Поднялся прилив, – отвечает ему Мирабель. – Так оно и бывает всегда. Одна Гавань тонет, и где-то выше открывается новая. Гавани подстраиваются под море. Оно раньше никогда не отступало, но, наверно, даже море может почувствовать себя заброшенным. С ним перестали считаться, прислушиваться к нему, и тогда оно ушло вглубь, туда, откуда пришло. Посмотри, вон там были каналы, – она показывает на место, где над полоской пустоты нависают мосты.
– Но где же сейчас море? – спрашивает Закери, гадая, как далеко вниз течет эта пустота.
– Должно быть, еще глубже. А ведь это одна из самых глубоких Гаваней. Понятия не имею, что мы найдем, если пойдем глубже.
Закери смотрит на усыпанный книгами, затонувший когда-то город. Вызывает в воображении картину, на которой город еще жив, с мгновенье видит перед собой улицы, заполненные спешащей толпой, убегающие вдаль огни, – а потом снова эти безжизненные руины.
Нет, он никогда не был в начале этой истории. Эта история намного, намного старше, чем он.
– Три жизни я прожила в этой Гавани, – говорит Мирабель. – В первый раз я умерла, когда мне было девять лет. Все, чего я хотела, – это ходить на вечеринки и смотреть, как люди танцуют, но родители сказали, что надо подождать, пока мне не исполнится десять, а десять мне так и не исполнилось, по крайней мере в тот раз. В следующей жизни я дожила до семидесяти восьми, и уж натанцевалась всласть, но я всегда была смертной, пока не удалось зачать меня вне времени. Люди, верившие в древние мифы, долго пытались выстроить место, где такое могло бы произойти. То в одной Гавани пытались, то в другой. Воспитывали преемников, преподавали им теорию-практику. Трудились и здесь, и на поверхности, и у них было много имен за эти годы, даже когда число их уменьшилось. Совсем недавно это сообщество назвали в честь моей бабушки.
– Фонд Китинг! – догадывается Закери.
Мирабель кивает.
– Большинство из них умерли прежде, чем я успела сказать им спасибо. Но за все это время никто из них ни на минуту не задумался о том, что случится потом. Никто не позаботился ни о последствиях, ни о последствиях последствий.
Подняв меч с земли, Мирабель опытной рукой раскручивает его и продолжает крутить, пока говорит. В ее руке он кажется легким, как перышко.
– Этот меч я., ну, предыдущая я., тайком вынесла из музея, засунув его себе за спину, под крайне неудобное платье. Это случилось в те времена, когда металлодетекторов еще не придумали, а музейная охрана, как правило, дам не обыскивала, это считалось неприличным. Спасибо тебе, кстати, что вернул книгу, она пропала очень давно.
– Так вот чем мы занимаемся? – спрашивает Закери. – Возвращаем пропавшее?
– Я же уже сказала, мы спасаем твоего дружка. В очередной раз.
– Но почему же мне кажется, что это не. Погоди, – говорит Закери. – Ты же видела картину!
– Как же мне было ее не видеть! Она висела напротив моей кровати. Одно из лучших творений Аллегры. Я как-то пыталась углем сделать с нее копию, но мне не далось твое лицо.
– Так вот почему мы нужны тебе внизу, оба. Потому что мы на картине.
– Ну. – И Мирабель дергает плечом, что утверждает его в своей правоте.
– Но это ведь не судьба. – протестует Закери. – Это – искусствоведение.
– А кто тут говорит о судьбе? – парирует Мирабель, но с той самой гламурной улыбкой кинодивы былых лет, которая в мерцающем свете фонтана выглядит страшновато.
– А разве ты. – Закери не заканчивает, потому что вопрос “разве ты не Судьба?” звучит не в меру абсурдно, даже когда этак походя обсуждаешь чьи-то прошлые жизни, абсурдно, даже несмотря на то, что он сам уже почти верит, что женщина, стоящая перед ним, как ни безумно это звучит, – Судьба. Он рассматривает ее, словно впервые. Ну, обычная женщина. Или, может, она – как ее нарисованные двери: имитация настолько точная, что дурачит глаз. Колеблющийся свет высвечивает то одну деталь, то другую. Она отвечает ему немигающим взором темных глаз с размазанной вокруг тушью, и он уже не знает, что думать. И о чем спросить.
