Ее усадили в кресло в одной из галерей, как будто она сама – произведение искусства. Ножки ее не достают до пола. Голову ее осмотрели, выразив обеспокоенность по поводу травмы, хотя кровотечения нет. У ее виска расцветает синяк, набухает зеленью по смуглой коже. Но, похоже, это ее нимало не беспокоит. Перед ней тарелка с маленькими печеньями, она ест их, откусывая понемногу, сосредоточенно.
Ее спросили, как ее звать. Вопроса она, похоже, не поняла. Возникает дискуссия, как общаться с таким крошечным созданием (мало кто помнит, когда в последний раз здесь был ребенок), но другие вопросы она понимает: кивает, когда ее спрашивают, хочет ли она пить, не голодна ли. Улыбается, когда кто-то приносит ей старую мягкую игрушку, кролика с редеющей шерсткой и вислыми ушками. Только после того она отпускает дверной молоток и кролика сжимает в руках с той же силой.
Она не помнит ни своего имени, ни сколько ей лет, ни чего-либо о семье. На вопрос, как она попала сюда, она поднимает дверной молоток, и в карих глазах ее жалость, поскольку ответ очевиден, разве не так, а люди, которые столпились вокруг, просто не очень внимательны.
Все, что касается ее, подвергается анализу, от покроя туфелек до особенностей выговора, когда удается выудить у нее словцо-другое, но говорит она редко, и приходится сойтись на том, что есть некоторый намек на Австралию или, возможно, Новую Зеландию, хотя есть и те, кто настаивает, что легкий акцент в ее английском указывает на Южную Африку. В каждой стране можно наткнуться на старую дверь, оставшуюся без регистрации. Достоверных географических сведений у девочки не добыть. С примерно одинаковой ясностью она помнит людей, фей и драконов. Крупные здания и маленькие строения, леса и поля. Описывает водоемы непонятных размеров, речь то ли об озере, то ли об океане, то ли о ванне. Невозможно понять, откуда она родом.
На протяжении всего расследования по умолчанию предполагается, что вернуть ее туда, откуда она упала, никак не удастся, ведь двери ее больше не существует.
Можно было бы попробовать отправить ее обратно через другую дверь, но ни один местный житель, которых все меньше, в добровольцы не вызывается, а потом, девочка, похоже, довольна. Не жалуется. Не просится домой. Не плачет по родителям, уж где они там, бедолаги.
Девочке выделили комнату, где ей все велико. Одежду по размеру нашли, и одна из групп вязальщиков обеспечивает ее свитерами и носочками из цветной шерсти. Туфельки вымыли и вычистили, но они остаются ее единственной обувью, пока она не вырастает из них, каучуковая подошва снашивается до дыр, латается и снашивается опять.
Ее называют “девочка”, “дитя”, “найденыш” или “подкидыш”, хотя те, кто склонен придираться к словам, указывают, что, насколько известно, никто ее не бросал, и поэтому термин “подкидыш” – неточен.
Наконец она получает имя “Элинор”, и некоторые потом говорят, что имя дано ей в честь королевы Аквитанской, другие предполагают, что выбор вдохновлен Джейн Остен, тогда как третьи уверяют, что на вопрос: “Как же тебя зовут?” – она как-то отозвалась, чем-то вроде “Элли” или “Эллира”. (На самом деле, женщина, предложившая это имя, взяла его из книжки Ширли Джексон, но ни за что не признается в этом ввиду несчастной судьбы, выпавшей на долю той, выдуманной Элинор.)
– Она что, все еще без имени? – осведомляется Хранитель, не поднимая глаз от листа бумаги, по которому движется его перо.
– Ее стали звать Элинор, – сообщает ему художница.
Хранитель, отложив ручку, вздыхает.
– Элинор, – повторяет он, растянув последний слог, отчего имя обращается в еще один вздох. Снова берется за ручку и возобновляет свою писанину, все это без того, чтобы хоть раз поднять глаза на художницу.
Художница с расспросами не пристает. Думает, может, это имя что-то особенное для него значит. Они с Хранителем знакомы совсем недавно. Она решает не вмешиваться.
Гавань Беззвездного моря поглощает, впитывает в себя девочку, провалившуюся в полусгнившую дверь, так же как поглотила, впитала в себя и самое дверь лесная почва. Девочка стала частью пейзажа. Иногда ее замечают. Чаще – нет. Предоставляют самой себе.
Ответственность за нее никто не берет. Каждый думает, что это сделает кто-то другой, вот никто и не делает. Все заняты собой, своими личными драмами. Да, они интересуются, расспрашивают и даже принимают участие, но – ненадолго. На мгновенья, не дольше, здесь и там разбросанные по детству, как опавшие листья.
В тот первый день, в кресле, но еще до того, как ей дали кролика, Элинор отвечает вслух и внятно на один-единственный вопрос: что она делала вне дома одна, без взрослых:
– Разглядывала.
Она считает, что неплохо справилась с задачей.
Закери Эзра Роулинс, обнаружив себя в лифте в компании розоволосой дамы с пистолетом в руке, которая, он в этом довольно-таки уверен, устроила поджог, в довершение к прочим своим преступлениям, совершенным в ходе этого дня, и джентльмена в бессознательном состоянии, который, по некоторым данным, покушался на убийство, и его, Закери, бедная разбитая голова не в состоянии разобраться в том, что ему нужней, вздремнуть или выпить, и еще в том, отчего это, скажите на милость, в сомнительной этой компании он чувствует себя куда комфортней, чем в той, которая ей предшествовала.
– Какого черта. – выговаривает он, но закончить вопрос слов не находит и только бессильно тычет рукой сразу на пистолет Мирабель и на дверь лифта.
– Так мы вывели из оборота ту дверь, а найти какую-то еще она, есть надежда, сразу не сможет. Да что ты так на меня смотришь?!
– Ты наставила на меня пистолет!
– Ох, прости. – Мирабель, глянув на свою руку, прячет пистолет в сумку. – Это антиквариат на одну пулю, раз – и готово. Слушай, да у тебя кровь идет!
Она осматривает ему ранку за ухом, достает из кармана носовой платок с рисунком из циферблатов, прикладывает его к ране, а потом демонстрирует Закери. Платок окровавлен сильнее, чем он ожидал.
– Да ладно, ничего страшного, – успокаивает его Мирабель. – Просто прижми покрепче платок. Мы потом порез обработаем. Может остаться шрам, но тут мы с тобой на равных. – Приподняв волосы, она показывает ему свой шрам за ухом, который он заметил еще в “Старбаксе”, и теперь уже нет нужды спрашивать, как она его заработала.
– Да что тут вообще происходит? – вздыхает он.
– Это отнюдь не простой вопрос, Эзра, – качает она головой. – Послушай, что-то ты взвинчен. Чаепитие, насколько я понимаю, оказалось не из приятных.
– Аллегра угрожала моей матери, – говорит он, догадываясь, что Мирабель пытается его разговорить, снять напряжение.
– Да, это в порядке вещей, – говорит Мирабель.
– Так она это что, всерьез?
– Конечно. Ведь угроза прилагалась к запрету рассказывать что-то про то, где мы находимся, верно?
Закери кивает.
– Что ж, у нее свои приоритеты. Ты вот что, ты побудешь внизу несколько дней, а я пока прозондирую почву. Аллегра не сделает ничего непоправимого, пока не почувствует, что другого выбора у нее нет. Она ведь могла избавиться от нас, всех троих, а мы, несмотря на то, живы и здоровы. Ну, в основном, – добавляет она, глянув сверху на Дориана.
