Корабль качнуло под напором особенно гневной волны, карандаш, скатившись со столешницы, исчезает под креслом.
Персидский кот, который дремал в кресле, с ворчанием соскальзывает на пол и деловито направляется расследовать дело о пропавшем карандаше.
– Мне нужно вернуться наверх, – говорит Элинор, возвращая “Сладостные печали” Дориану. – Забыла тебе сказать, что там на скале кто-то есть. Я его в подзорную трубу разглядела. Сидит себе на скале и читает. Мы остановимся его подобрать, когда море поднимется достаточно высоко. Он не выберется иначе, у него только одна рука. И если волнение усилится, держись тут за что-нибудь.
Дориан думает, не броситься ли ему под шумок в волны, и пусть Беззвездное море утянет его в пучину, но что-то подсказывает ему, что, сделай он так, Элинор снова его спасет.
Смущенно похлопав его по плечу, Элинор уходит на палубу, оставив их с Закери вдвоем.
Дориан поправляет завиток, упавший тому на лоб. Закери совсем не выглядит мертвым. Непонятно, стало бы Дориану легче, если б выглядел.
Он сидит тихонько, прислушиваясь к тому, как бьются волны в борт корабля, как завывает ветер, как хлопают крыльями птицы, кружащие под каменным сводом, как стучит в ушах сердце, стучит так, словно у него есть эхо, потому что, в самом деле, эхо присутствует, и разве это не странно, но мало-помалу Дориан понимает, откуда исходит отзвук сердцебиения.
Он находит свой рюкзак, достает оттуда шкатулку, держит ее в руках.
В чем разница, спрашивает он себя, между сердцем Судьбы и сердцем, принадлежащим Судьбе?
Сердцем, которое Судьба хранит до тех пор, пока оно не понадобится.
Дориан переводит взгляд на тело Закери, а затем вновь на шкатулку.
Он думает о том, во что же он верит.
Дориан открывает шкатулку. Сердце, которое хранится в ней, бьется быстрей, взволнованней. Его время пришло наконец.
выдержки из секретного дневника Катрины Хокинс
Кто-то оставил мне записку, воткнул за дворник на ветровом стекле.
Машина была припаркована на стоянке торгового центра по дороге в Торонто, и вот кто-то оставил там мне эту записку. И десяти человек не найдется, кто знает, что я сейчас в этой стране. Я проверила, нет ли на машине жучков, и совершенно уверена в том, что отследить меня невозможно. Я не планировала заехать в этот торговый центр, я даже не знаю, в каком городе нахожусь, Миссиссома какая-то.
В записке сказано: Приди и увидишь, а ниже – адрес.
Это карточка с тиснением “Наилучшие пожелания от Фонда Китинг” поверху.
На обороте – маленький рисунок совы в короне.
Я продиктовала адрес своему навигатору. Оказалось, это не так уж и далеко.
Черт меня побери.
Прибыв по адресу, я увидела, что здание давно заброшено. То ли школа тут была раньше, то ли библиотека. Впечатление заброшенности оформляется видом разбитых окон. Входная дверь заколочена досками, и никаких объявлений типа “здание продается, звонить туда-то”, или “не входить – частная собственность”, или там “осторожно, злая собака”. Никакой старой вывески, никаких намеков, по которым можно понять, что тут было раньше, – только номер над дверью, так что я точно знаю, что приехала, куда нужно.
Я стою здесь уже двадцать минут, ломаю голову, войти или нет. Все вокруг в зарослях, будто уже много лет не ступала здесь человеческая нога. Даже мимо никто не едет.
Однако стены расписаны кое-где граффити, хотя и не сплошь. В основном это инициалы и абстрактные завитки. Ничего эмоционального. Похоже, граффити в Канаде отличаются повышенной сдержанностью.
Если я собираюсь войти, то надо сделать это до того, как стемнеет. И, пожалуй, захвачу я с собой фонарик.
Такое чувство, что оно смотрит на меня своими разбитыми окнами, это жуткое старое здание. Когда-то в нем била ключом жизнь, смеялись люди, но теперь, из-за того, что никого нет, оно кажется каким-то отъявленно пустым.
И вот я внутри, и теперь ясно, что определенно когда-то это была библиотека. Пустые полки, каталожные шкафы. Книг нет, лишь валяются разрозненные счета, упаковочная коричневая бумага и несколько бланков из тех, на которых, входя в библиотеку, требовалось написать свое имя.
И всюду, буквально всюду – эти картины.
Похоже на то, как если бы граффити и ренессансная живопись поженились, и тогда эта настенная роспись была бы их дитя, их отпрыск. Здесь и там все абстрактно и нечетко, а где-то еще, наоборот, все вдруг сюжетно и до абсурда реалистично.
Вот пчелы копошатся, облепив лестничные марши, вот снежный вихрь из вишневых лепестков, а потолки раскрашены так, что выглядят ночным небом, усыпанным звездами, и луна движется по нему от фазы к фазе.
Есть фрески с изображением города, и другие, показывающие библиотеку в библиотеке, и в одной комнате – замок, и там изображены люди. Портреты в натуральную величину, до того правдоподобные, что я подумала поначалу, что люди живые, и едва с ними не поздоровалась.
И один из них – З., а другой – тот парень из бара (вот я знала, что он там был неспроста, я знала!).
И еще там – я.
Я на этой чертовой стене.
Стою там в том же оранжевом пальто, которое и сейчас на мне, с блокнотом в руке.
Что, черт возьми, здесь происходит?
А на этой стене нарисована огроменная сова. Вроде бы не сипуха, у той белое лицо в форме сердца. Может, филин? Я в совах не сильна. Она просто гигантская и, развернув крылья, занимает большую часть стены, держит в когтях все эти ключи на лентах, и над головой у нее корона.
А под совой – дверь.
На двери корона, сердечко и перо, одно над другим, в линию, по центру.
Дверь – не часть росписи.
Она настоящая.
Она в самой середине, но на оборотной стороне стены никакой двери нет, я сходила, проверила. С той стороны просто стена, и все.
Дверь заперта, но в ней есть замочная скважина, а у меня – о, у меня есть ключ!
Что, если час пришел?
Я сижу на полу перед дверью. Внизу, под нею, есть щелочка, и оттуда пробивается свет.
Солнце садится, но свет, исходящий из-под двери, не блекнет и не перемещается.
Я не знаю, как поступить.
Я не знаю, как следует поступить, когда находишь то, о чем и не знал, что ты это ищешь, и даже не знал толком, что это вообще существует, а затем внезапно сидишь на полу в заброшенной канадской библиотеке, и вот оно, прямо перед тобой, лицом к лицу.
Я нюхаю цитрусовое масло, которое подарила мне мама З., но ясности ума нет как нет.
Что я чувствую, так это раздражение и опаску, не съехала ли у меня крыша.
