Райм спрашивает себя, знает ли он, что Мирабель слышит его, всегда слышала и всегда будет слышать, на расстоянии, в течение многих жизней, в тысячах переворачиваемых страниц.
Наша история не заканчивается на этом, – пишет он. – Она просто меняет свой ход.
Хранитель откладывает ручку и закрывает тетрадь.
Он смотрит на Райм.
– Тебе надо переодеться, – говорит он, глядя на ее одеяние и пропитанные медом туфли.
Райм развязывает свою рясу, снимает ее. Под рясой оказывается та же одежда, в которой она когда-то впервые сюда спустилась: ее старая школьная форма, юбка в клетку и белая блузка на пуговицах. Ей показалось неправильным в дорогу одеться во что-то еще, хотя ощущение такое, словно на ней не эта, а ее прошлая жизнь, да и блузка стала слишком тесна. Но пропитанные медом туфли заменить нечем.
Хранитель, словно не замечая наступления медовых волн, встает и наливает себе в бокал вина из бутылки, которая стоит на столе. Он предлагает налить еще один, для Райм, но та отказывается.
– Не волнуйся ты так, – говорит он, глядя на то, как Райм смотрит на море. – Все здесь, – говорит он, кончиком пальца прикасаясь к ее лбу. – Ты только не забудь это выпустить.
Хранитель протягивает ей свою авторучку. Райм улыбается, глядя на ручку, и кладет ее в карман юбки.
– Ну, готова? – спрашивает он, и Райм кивает.
Хранитель еще раз оглядывает кабинет, но не берет ничего, кроме бокала вина, когда они переходят в соседнюю комнату, а рыжий кот идет следом.
– Будь добра, помоги мне, – просит он, ставя бокал на полку, и они с Райм, отодвинув в сторону большой двойной портрет Закери и Дориана, открывают доступ к двери, которая пряталась за картиной.
– Что ж, куда мы пойдем? – спрашивает Хранитель.
Райм колеблется, глядя на дверь, а потом еще разок оглядывается через плечо. Море добралось до кабинета и властвует там, сметает с письменного стола свечи, опрокидывает метлу, которая столько времени простояла в углу.
– Соблюдать обеты не время, – добавляет Хранитель, и Райм поворачивается к нему.
– Я бы хотела оказаться там, если можно, – говорит она, медленно и старательно выговаривая слова, и каждое странно перекатывается на языке, которым она не пользовалась долгие годы. – А вы разве нет?
Хранитель обдумывает это предложение. Достает из кармашка часы, смотрит на них, вращая стрелки туда-сюда, и только потом кивает.
– Полагаю, время у нас есть, – говорит он.
Райм берет на руки рыжего кота.
Хранитель кладет руку на дверь, и дверь слушается его указаний. Она знает, где именно следует ей открыться, хотя это может быть где угодно.
Волна меда врывается в комнату в тот момент, как Хранитель открывает дверь.
– А теперь – быстро! – командует он, выпроваживая Райм с котом через порог, на затянутый облаками дневной свет, а сам, обернувшись, берет с полки бокал вина.
– За поиск! – говорит он, салютуя бокалом наступающему морю.
Море не отвечает.
Хранитель раздвигает пальцы, позволяя бокалу упасть и разбиться, а вину разлиться у своих ног, и из тонущей Гавани выходит в мир наверху.
Дверь захлопывается за ним. Беззвездное море набрасывается на нее, пол в кабинете и спальне уже залит. Мед тушит огонь в камине и дотлевающие там косы, топит картину, ручьями течет по ее поверхности, изымая из-под нее меры времени и пересказы судеб.
Пространство, которое было Гаванью, снова стало частью Беззвездного моря.
Все истории вернулись к своему источнику.
Высоко наверху, на сером городском тротуаре, Хранитель замедляет шаг, чтобы всмотреться в витрину книжного магазина, в то время как Райм дивится на высокие здания, а рыжий кот, не глядя ни на что, всё-превсё видит.
Они продолжают идти, и когда добираются до угла, Райм смотрит на указатель, сообщающий ей, что они покидают Бэй-стрит и поворачивают на Кинг.
На дорожном знаке сидит сова, взирает на нее сверху вниз.
Никто другой, похоже, сову не видит.
И впервые за долгое время Райм не понимает, к чему бы это. Или что будет дальше.
Дориан сидит на камне у тела Закери на берегу Беззвездного моря.
Он наревелся до онемения и теперь просто сидит, не в силах видеть перед собой все ту же картину – и не в силах отвести от нее взгляд. Все думает о той первой твари, которую он встретил, выйдя с постоялого двора, первой из тех, что выглядели совершенно как Закери. Он не знает, давно ли это было, помнит только, что был совсем к этому не готов, даже после многочисленных Аллегр и еще более ужасных кошмаров, носящих личину его сестры, которая умерла, когда ему было семнадцать.
Шел снег. Дориан лишь на мгновенье поверил, что это Закери, и этого мгновенья хватило. Хватило той твари, которая Закери вовсе не была, хотя имела его облик, чтобы Дориана обезоружить. Поставить его на колени. Дориан не помнит, каким усилием воли он ухитрился вывернуться, почти что избегнуть страшных когтей, которые задели его, обрызгав кровью окрестный снег, и, выхватив меч, снова вскочить на ноги.
Луна предупреждала его, но он и сейчас не в силах постигнуть, мыслимо ли подготовить себя к тому, чтобы, размахивая мечом в кромешной тьме, рубить направо-налево тех, кто когда-либо был тебе дорог.
Насчет всех Закери, которые потом ему попадались, он даже не колебался.
Он думал, что сможет заметить разницу, когда найдет настоящего.
Он обольщался.
Снова и снова Дориан прокручивает в уме тот момент, когда Закери, сраженный его мечом, остался лежать на берегу, тогда как все прежде им встреченные псевдо-Закери, подлые носители его личин, мигом испарялись, стоило их зарубить, и взамен возникал иной пейзаж или новая нечисть, кто-то или что-то еще, – и постепенно, мало-помалу осознает с ужасом, что то, что на протяжении этого момента случилось, оказалось страшной, непоправимой реальностью.
И теперь этот момент все длится и длится, нескончаемый, словно ночной кошмар, и это после того, как ход событий был непрерывно, головокружительно изменчив, и все происходило так быстро, что он не успевал отдышаться. И вот теперь нет ни призрачных городов, ни воскресших воспоминаний, ни снега. Есть лишь пустота огромной пещеры да морской берег, усеянный обломками кораблей и историй.
(Таящиеся во тьме твари, которые охотились за ним, бежали, устрашившись такого горя.)
(Остался только персидский кот, он свернулся под боком калачиком и урчит.)
Дориан думает, что заслужил эту невыносимую боль. Непонятно, когда она кончится. Если вообще кончится.
Вряд ли.
Видно, такая судьба.
Так ему на роду написано, закончить свою историю здесь, в бесконечной тоске, в виду битого стекла и меда.
