– Препятствия, которые надо преодолеть.
– Неожиданности.
– Смысл.
– Смысл? Но кто решает, в чем смысл? – вслух размышляет Закери.
– Читатель. Игрок. Аудитория. Смысл – это то, что ты сам привносишь, и даже если не принимать решений по ходу дела, ты все равно решаешь, что для тебя значит происходящее. – Девушка со спицами замолкает, чтобы поймать петлю, а потом продолжает: – Та игра или та книга, которую я высоко ставлю, может показаться вам скучищей, и наоборот. Истории персональны, ты соотносишь себя с героем или не соотносишь.
– Я ж говорю, каждый хочет быть частью истории.
– Каждый является частью истории, но хочет быть частью такой истории, которая стоит того, чтобы ее записать. Так выражается страх смерти, умонастроение “я был здесь, и я был не зря”.
Закери отвлекается, задумывается над тем, что вдруг почувствовал себя старым… Неужели на младших курсах и в нем было столько энтузиазма, сколько вот в них сейчас. И интересно, был ли он в глазах старшекурсников так зелен, какими сейчас кажутся ему эти ребята? Мысль его возвращается к книге, которая у него в портфеле. Он прокручивает в уме, как это, оказаться внутри истории, и как бы ему, убившему столько времени на раскручивание разных сюжетов, то же самое проделать и с этим.
– Разве не легче написать словами на бумаге, а остальное предоставить воображению? – спрашивает другая филологиня, в пушистом красном свитере.
– Словами на бумаге никогда не легче, – отвечает та, что в очках, и несколько человек с чувством кивают.
– Хорошо, тогда скажу проще. – Девушка в красном свитере поднимает шариковую ручку. – Вот с этим я могу создать целый мир, никакой инновации в этом нет, но оно вполне эффективно.
– Это пока в ручке есть паста, – парирует кто-то.
Тут кто-то еще замечает, что уже девять часов, и тогда несколько человек вскакивают с места и, извинившись, торопятся вон. Остальные продолжают спор группками и парами, а двое студентов с его факультета нависают над Закери, выспрашивая насчет того, какие семинары выбрать и к каким преподавателям пойти, меж тем как комнату в это время приводят более-менее в порядок.
– Отлично все прошло, спасибо тебе, – говорит Кэт, когда ей удается завладеть его вниманием. – Я твоя должница, и в субботу начну твой шарф, так что, будь уверен, ты успеешь его поносить, до конца холодов я его закончу.
– Это лишнее, но, конечно, спасибо, Кэт. Я прекрасно провел время.
– И я. Ах, да! Тебя Елена ждет в холле. Она надеется поймать тебя до того, как ты уйдешь, не хотела встревать, пока ты общался с другими людьми.
– Да? Ладно, – говорит Закери, пытаясь вспомнить, кто такая Елена. Кэт еще раз его обнимает и шепчет в ухо: “Она не будет пытаться тебя подцепить, я предупредила ее, что ты по ориентации недоступен”.
– Спасибо, Кэт, – говорит Закери, удерживая себя от того, чтобы закатить глаза, и догадываясь, что она, скорее всего, этой формулировкой и воспользовалась вместо того, чтобы просто сказать, что он гей. Кэт терпеть не может ярлыки.
Елена оказывается той девушкой в очках “кошачий глаз”. Она стоит, прислонившись к стене, и читает Рэймонда Чандлера, теперь Закери видит, что это “Долгое прощание”, и понимает, почему она показалась ему знакомой. Наверно, он узнал бы ее, если бы волосы ее забраны были в пучок.
– Привет, – говорит Закери.
Она поднимает глаза от книги с тем отстраненным выражением, которое очень знакомо ему самому, растерянный вид человека, которого из одного мира силой перетащили в другой.
– Привет, – отвечает Елена, выныривая из беллетристического тумана, и засовывает Чандлера в сумку. – Не знаю, помнишь ли ты меня по библиотеке. Ты вчера взял ту странную книгу, которая не сканировалась.
– Помню, – говорит Закери. – Я ее еще не прочел, – добавляет он, сам не зная, с какой стати врет.
– В общем, после того как ты ушел, мне стало интересно, – говорит Елена. – В библиотеке никого, мертвая тишина, и раз уж я вся в детективе, то решила провести что-то вроде расследования.
– В самом деле? – заинтересованно спрашивает Закери, выпав из состояния взвинченного предчувствия, в котором до того пребывал. – И что, нашла что-нибудь?
– Ну, не очень много, наша система так завязана на штрихкод, что если компьютер его не распознает, то до описания фиг доберешься. Поэтому я пошла в карточный каталог, как в старые времена, еще до автоматизации, где эти, знаешь, деревянные ящики с бумажными карточками, посмотреть, не значится ли там эта книга. Нет, не значится, но мне удалось расшифровать код, там есть две цифры, которые указывают, когда книгу добавили в систему, так что я проверила ее перекрестно.
– Ух ты! Настоящее библиотечно-детективное следствие.
– Ха, спасибо. Но в результате выплыло только то, что книга из частного собрания. Владелец умер, и наследники раздали его библиотеку по университетам. Я обновила данные и записала, как его звали, так что, вдруг ты захочешь взглянуть на другие издания из этой партии, можно будет распечатать весь список. Если тебя это интересует, пока занятия не начнутся, я работаю чаще всего по утрам. – Елена роется в сумке и достает сложенный вдвое обрывок линованного тетрадного листа. – Некоторые в зале редкой книги, а не в абонементе, но это не проблема. Я сделала новую каталожную запись, так что книга отсканируется, когда будешь ее возвращать.
– Вот спасибо, – говорит Закери и берет у нее бумажку. Документ получен, звучит у него в голове чей-то голос. – Это здорово, я скоро непременно зайду.
– Отлично, – отвечает Елена. – И спасибо, что пришел сегодня. Интересно поговорили. Ну, увидимся.
И она уходит, не дав ему попрощаться.
Закери разворачивает бумажку. Там две строчки, написанные на удивление четким почерком.
Из частного собрания Дж. С. Китинг, подарено в 1993 г.
Дар Фонда Китинг
Сладостные печали
Есть три тропы. Это одна из них
Бумага хрупка, даже когда сшита нитью и переплетена в ткань или кожу. Большинство историй, хранящихся в Гавани Беззвездного моря, занесены на бумагу. В книги, в свитки или, сложенные бумажными голубями, свисают с потолка.
Но есть истории еще более хрупкие, ибо на каждую, высеченную в камне, есть множество тех, что записаны на осенних листьях или вплетены в паутину.
Есть истории, обернутые в шелк, так что их страницы не рассыпятся в пыль, и истории, которые поддались времени, их фрагменты собраны и хранятся в урнах.
Они такие, непрочные. Не так выносливы, как их родня, которую пересказывают и заучивают на память.
И всегда есть те, кто стал бы смотреть, как пылает Александрия.
Они всегда были. Они всегда будут.
