Мы так привыкли, что все можем купить за деньги — даже дружбу и любовь, — что совсем позабыли о том, насколько все это лживо. Жизнь не купишь, время не купишь. Я бы тоже вплоть до трусов все отдал, лишь бы Жен снова была со мной. Но четыре дня назад скорчил морду и ушел.
Какой же я кретин. Пещерный кролик абсолютно прав.
День шестой
Одну из фотографий Полины я храню в портмоне, под календарем. Как и многие. Нетрудно догадаться, что эта карточка вся помялась и истрепалась от времени. Но я ее не выброшу. Есть и другие, но эта более значимая. Это фото на ее первый паспорт, в четырнадцать лет. В приюте Польку нарядили в какую-то пожелтевшую от времени старушечью кофточку в мелкий цветочек и, как сейчас помню, зеленые хлопчатобумажные колготки. Приютским детям иногда присылают вещи, преимущественно тряпки старые. Мне в тот год достались короткие брюки с растянутыми коленями, а Полине — те колготки. Сейчас такие только у маленьких детей встретишь. Полька их ненавидела, как только выходила из приюта — снимала. Однажды осенью, почти сразу после получения паспорта, она пошла в школу с голыми ногами, сильно простудилась, и обман раскрылся. Ее хотели отхлестать ремнем, но я в свои одиннадцать просто вырвал из рук «воспитательницы» пыточное орудие, и она сдрейфила. Не знаю, что увидела она в моих глазах такого, чего не обнаруживала у других мальчишек, но не посмела возразить, и сестра осталась безнаказанной. А со следующей посылки Полине отдали плотные капроновые колготки. Неприятного красноватого цвета, но она была в восторге. Я никогда не видел Польку такой счастливой. Она носила эти чертовы колготки года два, в холодное время каждый день. И даже когда пальцы уже были все в дырах…
Почему я не показал Жен фотографию, когда она попросила? Из ревности? Не хотел отдавать Полину еще кому-то? Я не знаю, но ее это очень расстроило, а я подумал, что ничего страшного. Зачем ей Полька? Все равно по фото о ней ничего не узнать.
— Это твоя сестра? — спрашивает Карина, вырастая будто из-под земли за моей спиной. Она очень любопытна, и как всегда со стаканчиком кофе в руках.
— Как он еще у вас из ушей не льется? — спрашиваю мрачно, параллельно переводя тему.
Она лишь морщится и уходит.
День седьмой
Это первый день настоящей, концентрированной паники. Если раньше казалось, что время есть, а сердце найдется, то теперь запахло паленым. Судя по всему, Алекс ищет способ оспорить документы. Их с Адрианом несколько дней уже не видно. Мы все разбежались в разные стороны, чтобы хотя бы имитировать деятельность, раз помочь ничем не можем.
Я не выдержал больничных коек и спал сегодня дома. Заодно принял душ и побрился. А то одного пещерного нам более чем достаточно. Потом долго сидел в одном лишь полотенце на кровати, мазал палец бордовой помадой Жен и нюхал, как токсикоман. Пытался таким образом создать иллюзию присутствия инопланетянки. А то в той холодильной палате она на себя совсем не похожа. Не знаю, что там предлагал Дьяченко, но, может, это и было бы лучше. Сейчас видеть инопланетянку ужасно тяжело. Хорошо хоть этот Ангел лысый постоянно рядом. Такой уверенный в себе тип, что невольно начинаешь считать его профессионалом, даже если в медицине не разбираешься ни на йоту.
Но против факта не попрешь. Мне чертовски страшно.
День восьмой
В воздухе начинают витать совершенно бредовые идеи. Например, о покупке органов на черном рынке. Инициатива принадлежала Карине, но Дима сказал, что ни за что не тронет ни пойми откуда взятый орган. Может человек раком болел… откуда знать, что за сердце там поставят. Был скандал. Они снова не разговаривают.
Ян подрался в кафетерии, и его отправили прогуляться. Алекс и Адриан все еще ищут юридические лазейки. А Ви начала плакать. До этого все держалась и храбрилась.
— Думаешь, сердце найдется? — спрашивает она у меня.
Мы сидим здесь и ждем катастрофу, ждем чьей-то смерти, ждем кошмара. В мегаполисе он обязательно случится, но у нас на него всего девять дней, и что бы я ни думал, это значения не имеет.
— Да, — отвечаю, но только чтобы она перестала выть.
Сладко ей, пожалуй. Жен сказала, что у них нет времени прощать друг друга годами, и была права. Мы с блонди в одинаковом положении нынче. Оба, получается, бросили Жен в самый сложный для нее момент.
День девятый
Я не знаю, как правильно считать часы в подобных случаях, поэтому начну с раннего утра. Сколько ни ворочался в кровати, смог заснуть всего на пару часов, а в пять встал и начал готовиться к предстоящей мясорубке. Пробовал сделать зарядку, но тело почти не слушалось.
Стоя под душем и ощущая, как стекает по лицу вода, я вспоминаю Полину. Она просила меня отпустить, просила закончить эту пытку, но я не мог. Мне все казалось, что есть шанс, есть надежда, что я ее вытащу, но все без толку. Я пытался, хватался за каждую возможность, таскал за руку врачей, всю плешь им проел. И ничего не смог сделать. Вообще ничего. Только когда не осталось ни крупицы надежды, признал, что так будет лучше. И все равно не понял, где эта грань, после которой банальное «я хочу умереть» превращается в «я не могу больше жить».
С Жен все не так как с Полькой, у нее есть шансы, у нее есть ради чего жить дальше, так откуда взялась эта цифра, тупые ультиматумы какие-то? Надо найти хоть кого-то и хоть что-то узнать!
Кто бы мог подумать, что на этой юношеской мордашке может отрасти борода ортодоксального еврея? Пинаю кушетку, чтобы разбудить ушастого и, не дожидаясь, пока очухается, плюхаюсь рядом.
— Почему она решила заполнить ср*ные документы? — спрашиваю.
В ответ набор нечленораздельных звуков, которым цензуру не пройти.
— Еще семи нет, — выплевывает пещерный кролик и отворачивается к стенке.
— Я задал вопрос.
— Из-за родителей. Даже если она в овощ превратится, эти двое помешанных до последнего будут катать ее в инвалидном кресле и слюни подтирать, — бубнит раздраженно. — А теперь свали.
— И все?
— А ты, поди, думал, что дело в тебе, ага?
Он ухитряется улечься, закрыв руками и лицо, и уши. Типа больше откровениями делиться не намерен. Что ж, я узнал хоть что-то. Овощем она быть не хочет — окей. Не станет. Но когда я рассказывал ей о Полине, прямо сказал, что не умею сидеть сложа руки. И идиотским решением помереть красиво и трагически, соответственно, тоже не удовольствуюсь. Что толку-то?
На улице понемногу светлеет, и в том закутке, где мы привыкли ждать чудес, начинают собираться люди. Карина и Алекс. Адриан. Ви. Остроградов. Капранов. Архипов. Последним появляется Ян. Никто не разговаривает, уже не плачет. Даже Карина сидит, глядя в противоположную стену, со спиной прямой настолько, будто палку проглотила. И выглядит… старой. До этого дня я не думал о ней, как о ровеснице Алекса, а теперь вижу, что она уже не девочка. Беспокойство проело на ее лице каждую положенную морщинку.
