Это первая из трех ночей, какие они проводят вместе, спят в одной постели. О сексе и речи нет, но на третью ночь, набравшись смелости в темноте, Инес начинает, поначалу робея, а затем все свободнее, изливать свою историю – историю давних времен, когда идиллии в «Ла Резиденсии» пришел резкий конец с прибытием – нежданным, нежеланным – чужого мужчины с мальчиком, цеплявшимся за его руку.
– Он смотрелся таким одиноким, таким беспомощным в тех одежках, в которые ты его рядил и которые ему не шли, у меня сердце разрывалось. Прежде до того дня я никогда не видела себя матерью. Того, о чем толковали другие женщины – желание, тоска, уж как они там это называли, – во мне просто не было. Но в тех его громадных глазах была такая мольба… я не могла устоять. Умей я провидеть будущее, знай я, на какую боль себя обрекаю, я бы отказалась. Но в тот миг мне ничего не оставалось, только сказать: Ты меня выбрал, малыш. Я твоя, бери меня.
Он, Симон, помнит тот день иначе. По его памяти, умолять и уговаривать Инес пришлось очень долго. Давид не то чтобы тебя выбрал, Инес, – хотелось бы ему сказать (но он не говорит, потому что опыт научил его: перечить Инес неразумно), – нет, он признал тебя. Он признал тебя как свою мать, он признал мать в тебе. И взамен (хотел бы он продолжить, но воздерживается) он хотел, чтобы ты признала – чтобы мы оба признали его. Вот чего он вновь и вновь требовал: чтобы его признали. Хотя (добавил бы он в заключение) как от обычного человека ждать, чтобы его признал кто-то, кого он ни разу прежде не видел, – превыше моего разумения.
– Казалось (продолжает Инес свой монолог), – словно мое будущее разом стало для меня ясно. До тех пор пока жила в «Ла Резиденсии», я все время ощущала себя слегка посторонней, немного отдельной, словно бы витала в воздухе. И вдруг меня вернули на землю. Предстояла работа. Мне нужно о ком-то заботиться. Возникла цель. А теперь… – Она умолкает; в темноте он чувствует, как она глушит слезы. – А теперь что осталось?
– Нам повезло, Инес, – отзывается он, пытаясь ее утешить. – Мы могли прожить наши обыденные жизни, ты – в своем пространстве, я – в своем, и несомненно, мы бы нашли каждый свое удовлетворение. Но под конец к чему бы оно свелось, это обыденное удовлетворение? Мы же удостоились чести – нас посетила комета. Помню, как Хуан Себастьян говорил мне совсем недавно: Давид возник, мир переменился, Давид ушел, мир вернулся к тому, чем был прежде. Вот чего мы с тобой не в силах стерпеть: мысли, что его стерло с лица земли, ничего не осталось, что он мог бы попросту не существовать вообще. И все-таки это неправда! Это неправда! Мир, может, и стал таким же, как был, но он и другой вместе с тем. Нам нужно крепко держаться за эту разницу – нам с тобой, даже если сейчас мы ее не различаем.
– Было все равно что оказаться в сказке, в те первые месяцы, – продолжает Инес. Голос у нее тягучий, мечтательный; он сомневается, что она услышала хоть слово из того, что он только что произнес. – Una luna de miel, вот каково оно было для меня, если может быть медовый месяц с ребенком. Никогда не чувствовала я себя такой цельной, такой удовлетворенной. Он был моим caballerito, моим маленьким мужчиной. Часы напролет я стояла над ним, пока он спал, впивала его вид, изнывая от любви. Тебе не понять этого – материнской любви, верно же? Куда тебе.
– Нет, конечно, куда мне. Но было ясно с первого взгляда, как сильно ты его любила. Ты человек не показной, но это было видно всем, даже посторонним.
– То были лучшие дни в моей жизни. Позднее, когда он пошел в школу, все стало труднее. Он начал отстраняться от меня, противиться. Но в это я вдаваться не хочу.
Ей и не надо. Те дни он, Симон, помнит очень отчетливо, помнит упрек: Ты не можешь мне приказывать, ты мне не настоящая мать!
Через зияющую пропасть между его краем кровати и ее, сквозь завесу тьмы говорит он:
– Он любил тебя, Инес, что бы ни говорил в запале. Он был твои ребенком – твоим и ничьим больше.
– Он не был моим ребенком, Симон. Ты знаешь это не хуже, чем я. Даже меньше, чем твоим. Он был неприрученным существом, существом из леса. Он никому не принадлежал. Уж точно не принадлежал нам.
Неприрученное существо: от ее слов его, Симона, встряхивает. Он и не подумал бы, что она способна на подобные прозрения. Инес полна сюрпризов.
Этим завершается долгая исповедь Инес. Не прикасаясь друг другу, соблюдая осторожное расстояние, они погружаются в сон, сперва она, следом он. Когда он просыпается, ее уже нет, и она не возвращается.
Через несколько дней он находит у себя под дверью клочок бумаги. Почерк ее. «Просьба позвонить Алеше из Академии. Прошу не втягивать меня ни в какие затеи».
Глава 22
– У меня к вам предложение, – говорит Алеша. – Оно от мальчиков – от друзей Давида с благословения Хуана Себастьяна. Оно вот в чем: мы делаем свежую постановку, un espectáculo в память о Давиде. Что-нибудь уместное, но не слишком сумрачное, не слишком печальное. Исключительно для детей из Академии и их родителей. Чтобы воздать ему должное без вмешательства посторонних. Позволите ли вы?
Замысел, как выясняется, привиделся во сне сыновьям Хуана Себастьяна Хоакину и Дамиану.
Сперва они предложили просто исполнить танцы, напоминавшие о Давиде, а теперь захотели добавить к танцам комических сценок, эпизодов из жизни Давида.
– Им бы хотелось, чтобы получилось что-то детское, что-то беззаботное, – говорит Алеша. – Они хотят, чтобы запомнили Давида таким, какой он был в настоящей жизни, а не чтобы мы плакали. Мы уже наплакались, говорят они.
– Давид, каким он был в настоящей жизни, – произносит он, Симон. – Что дети из Академии знают о настоящей жизни Давида?
– Достаточно, – отвечает Алеша. – Это праздник в конце семестра, а не историческая реконструкция.
– Если Хуан Себастьян всерьез намерен ставить этот espectáculo, у меня есть встречное предложение. Мы могли бы купить ослика и гастролировать по округе. Он бы играл на скрипке, я бы танцевал. Можем назваться «Братьями-цыганами» и назвать наше представление «Деяния Давидовы».
Алеша сомневается.
– Вряд ли Хуану Себастьяну эта затея понравится. Вряд ли у него найдется время для гастролей.
– Я шучу, Алеша. Не надо пересказывать это Хуану Себастьяну. Ему оно смешным не покажется. То есть он хочет устроить второе собрание. Позвольте я изложу эту затею Инес, посмотрим, что она скажет.
Некогда он, Симон, возлагал на Алешу большие надежды. Но пригожий молодой учитель скорее разочаровал его. Слишком приземленный ум, слишком буквальный. Заявляет, что он поклонник Давида, но в какой мере прозревал он Давида настоящего, непредсказуемого?
Поначалу Инес отказывается позволять. К Академии она всегда относилась настороженно – к тамошнему образованию (легкомысленному, недостаточно основательному), к самому Арройо (отчужденный, высокомерный), о скандальной связи – не забытой ни на миг – сеньоры Арройо со школьным уборщиком. Он, Симон, изо всех сил пытается переубедить ее.
