Есть в этом его поиске Боливара – и он это понимает даже слишком отчетливо – нечто безумное. Неудивительно, что Инес с ним, Симоном, так резка. Тело их сына еще не упокоили – более того, никто, кажется, не стремится сообщить им прямиком, что с телом вообще стало, – а он прочесывает город в поисках сбежавшей собаки. Он что, не в себе?
Он, Симон, покупает банку краски, обходит все места, какие может вспомнить, где на стенах и фонарных столбах расклеил свои объявления о пропаже, и закрашивает листовки черным. Брось, – говорит он себе. – Нет больше пса.
Не то чтобы он любил Боливара. Боливар ему даже не нравился. Но и любовь никогда не была подходящим для Боливара чувством. Боливар требовал к себе чего-то совсем другого: чтобы ему предоставили быть в себе, одному. Он, Симон, это требование чтил. Взамен пес предоставлял быть ему, Симону, в себе, одному, а может – и Инес.
С Давидом все иначе. В некотором смысле Боливар был нормальным псом – избалованным, вероятно, а вероятно, и ленивым, в последние годы также, вероятно, обжорой, слишком много спал, а по впечатлению некоторых – вообще проспал всю свою жизнь. Но в другом смысле Боливар не спал никогда – никогда, если Давид был где-то рядом, или, если уж спал, то с одним открытым глазом, с одним ухом начеку, следил, берег Давида от вреда. Уж если и был у Боливара повелитель и владыка, им был Давид.
До самого конца. Пока не содеялся великий вред, от которого Боливар своего владыку спасти не мог. Не в этом ли глубинная причина, почему Боливар сбежал: он сбежал искать своего владыку, где б ни был он, найти его и вернуть?
Псы не понимают смерть, не понимают, как живое существо способно прекратить быть. Но возможно, причина (глубинная причина), почему они не понимают смерть, – в том, что они не понимают понимание. Я, Боливар, испускаю последний вздох в канаве в исхлестанном дождем городе, и в тот же самый миг я, Пабло, сознаю себя в клетке в чужом дворе. Что тут вообще понимать?
Он, Симон, учится. Сперва он ходил в школу с ребенком, теперь ходит в школу с собакой. Жизнь обучения. Следует быть признательным.
Он вновь заглядывает в Асистенсию. На этот раз – просит список птицеферм. В Асистенсии такого списка нет. Отправляйтесь на рынок, – советует конторщик, – поспрашивайте. Он отправляется на рынок и спрашивает. Одно тянет за собой другое, и вот уже он, Симон, стоит у сарая из оцинкованного железа в долине за городом и выкликает:
– Эй! Есть кто?
Возникает молодая женщина в резиновых сапогах, от нее пахнет аммиаком.
– Добрый день, простите за беспокойство, – говорит он, – но не забирали ли вы пса у ветеринара, доктора Хулля?
Молодая женщина весело свистит, на свист галопом прибегает пес. Это Пабло.
– Я видел этого пса, когда он сидел во дворе у доктора Хулля, очень хотел его забрать, но, когда посовещался с женой, его уже не стало. Я не знаю, сколько вы за него заплатили, но готов предложить вам сто реалов.
Молодая женщина качает головой.
– Пабло – как раз такой пес, какой нам тут нужен. Он не продается.
Он подумывает, не рассказать ли ей о Боливаре – о месте Боливара в его, Симона, жизни, в жизни Инес, в жизни мальчика, о том, какая брешь осталась от этого двойного ухода собаки и мальчика, о видении Боливара мертвым в канаве на задворках города и о втором видении – Боливара, перевоплощенного в Пабло, – но затем решает не говорить, все слишком сложно.
– Позвольте оставить вам номер телефона, – говорит он. – Мое предложение в силе. Сто реалов, двести, сколько потребуется. До свидания, Пабло. – Он протягивает руку, чтобы погладить пса по голове. Пес прижимает уши и гортанно рычит. – До свидания, сеньора.
Глава 21
Они с Инес сидят в молчании над недоеденной трапезой.
– Так и проведем остаток своих дней – мы с тобой? – говорит он наконец. – Состаримся в городе, где ни ты, ни я не чувствуем себя как дома, оплакивая свою утрату?
Инес не отвечает.
– Инес, можно я тебе сообщу, что Давид сказал мне незадолго до ухода? Он думал, что после того, как его не станет, мы с тобой заведем ребенка. Я не знал, как ответить. Наконец сказал, что у нас с тобой не те отношения. Но ты не думала усыновить ребенка – кого-то из приюта, допустим? Или нескольких? Не думала насчет того, что можно начать все сначала и создать настоящую семью?
Инес бросает на него холодный враждебный взгляд. Почему? Он предложил что-то отвратительное?
Они с Инес провели вместе больше четырех лет, это достаточно долго, чтобы увидеть друг в друге и худшее, и лучшее. Они друг дружке – не неведомые величины.
– Ответь мне, Инес. Почему б не начать все сначала, пока не поздно?
– Не поздно для чего?
– Пока мне не стали слишком старыми – слишком старыми, чтобы растить детей.
– Нет, – говорит Инес. – Я не хочу никого из приюта у себя дома, чтобы он спал в постели моего ребенка. Это оскорбление. Ты меня поражаешь.
Случаются ночи, когда он просыпается – готов поклясться – от голоса мальчика у себя в ушах: Симон, я не могу уснуть, иди сюда, расскажи мне историю! или: Симон, мне снится плохой сон! или: Симон, я потерялся, приди, спаси меня! Предполагает, что этот голос слышен и Инес, что он нарушает сон и ей, но он, Симон, не спрашивает.
Избегает футбольных игр в парке за многоквартирником. Но иногда в фигуре какого-нибудь ребенка, перебегающего дорогу или прыгающего по лестнице, на миг замечает Давида и чувствует прилив горчайшей обиды, что именно его ребенка забрали, а остальных девяносто девять никак не затронуло, они играют и счастливы. Кажется чудовищным, что тьма поглотила его, но нет вокруг никакого бурного негодования, никакого шума, никто не рвет на себе волосы и не скрежещет зубами, мир продолжает вращаться на своей оси, словно ничего не случилось.
Он заглядывает в Академию, чтобы забрать пожитки Давида, и, сам не ведая, как и почему, оказывается во владениях Арройо, изливает ему душу.
– Стыжусь признаваться в этом, Хуан Себастьян, но я смотрю на юных друзей Давида и желаю, чтобы они умерли вместо него – кто-то один или все они, безразлично. Вредный дух, дух беспримесного зла словно овладел мной, и я не могу его стряхнуть.
– Не будьте к себе слишком строги, Симон, – говорит Арройо. – Смятение, какое вы чувствуете сейчас, пройдет, дайте время. Дверь открывается, входит ребенок, та же дверь закрывается, ребенка нет, все это случалось и прежде. Ничто в мире не изменилось. И все же это не так – не совсем. Даже если нам этого не видно, не слышно, не чувствуется, планета сместилась. – Арройо умолкает, внимательно всматривается в него, Симона. – Что-то произошло, Симон, что-то – не ничто. Когда вы ощущаете, как в вас поднимается горечь, вспоминайте об этом.
Мозг ему, Симону, застит туча – или это дух тьмы, но в этот миг он не видит и уж точно не постигает, это вот что-то – не ничто. Какой след оставил Давид? Никакого. Совсем никакого. Даже соразмерного взмаху крыла у бабочки.
