Конечно, это чисто практический политический трюк. Все разговоры в «Государстве и революции» о прямой демократии и уничтожении старого государства с заменой его всем народным, от армии и полиции до госаппарата, вовсе не наивны, а преследуют вполне очевидную цель – способствовать скорейшему разложению старого государства, запустить в него как можно больше, как выражался Шкловский, бацилл
[55], а после создать другое государство, весьма мало похожее на то, которым восхищался Маркс. В этой точке Ленин – этатист, учитель Сталина, а его опрощающий все анархизм – маскировка, не более. Но нас может заинтересовать не то, как Сталин воспринял некоторые черты ленинского проекта захвата и удержания власти, а другие варианты применения идей «Государства и революции» к местным условиям. Самый удивительный пример – маоистский Китай.
Мао Цзэдун воспринял две противоположные идеи «Государства и революции» не как противоречащие друг другу и даже не как параллельные; он попытался актуализировать их поочередно в своем внутриполитическом курсе. Собственно, главной фазой была этатистская – создание (точнее, воссоздание на иной идеологической основе) иерархического, деспотического государства, основанного на господстве бюрократии, полиции и военных, но под пристальным идеологическим контролем партии и самого́ Председателя. Впрочем, чаще всего идеология заменялась личной преданностью Мао, да и теорией считалось то, что в данный момент Мао говорит
[56]. Но была и другая фаза – назовем ее «примитивной демократией». Тогда провозглашалась необходимость полной, окончательной демократии масс и политическая энергия этих самых масс направлялась против государственных органов и госслужащих, которые объявлялись бюрократами и контрреволюционерами – знаменитый лозунг «огонь по штабам». Самый наглядный пример второй фазы – «культурная революция»
[57]. Собственно, хунвейбины и цзаофани, устраивающие погромы в министерствах, пытающие и убивающие партийных бонз, чиновников, деятелей культуры, – довольно специфическое, но несомненное воплощение в жизнь следующей фразы из «Государства и революции»: «…разбить, сломать вдребезги, стереть с лица земли буржуазную, хотя бы и республикански-буржуазную, государственную машину, постоянную армию, полицию, чиновничество, заменить их более демократической, но все еще государственной машиной в виде вооруженных рабочих масс, переходящих к поголовному участию народа в милиции» (100).
Мао Цзэдун проделывал тот же политический трюк, что и Ленин, совмещая в революционной государственной политике несовмещаемое, но только с другими целями. Ленина не интересовала личная власть – он реализовывал проект революции, которая должна была стать более радикальной, чем российская реальность образца февраля – августа 1917 года. В результате революции к власти должна прийти партия большевиков – с Лениным во главе или кем-то иным, не столь важно. Большевики должны разрушить старое государство и устроить диктатуру, чтобы старая власть не вернулась. После этого должен стартовать другой проект, но в конце лета 1917 года он Ленина не сильно интересует. Что касается Мао, то он ставил одновременно на обе карты – этатистско-диктаторскую и коммунально-анархистскую, придерживая до поры до времени то одну, то другую – для того, чтобы оставаться у власти. Периоды бюрократического затишья, прагматического экономического курса, идеологического смягчения (вроде известного призыва к плюрализму «пусть расцветают сто цветов!») сменялись сознательно спровоцированным общественным хаосом, который, впрочем, Мао держал под пристальным контролем. Если первый курс должен был обеспечить (относительную) устойчивость, экономическое, технологическое и даже научное развитие страны, то второй был призван перетряхнуть элиту, убрать соперников (реальных и потенциальных) внутри руководства, влить чужую молодость и энергию в свою персональную власть. Ну и конечно, в такой игре именно Мао Цзэдун был верховным арбитром
[58].
Подобным же образом Ленин обходится в «Государстве и революции» с историческим и философским материалом; крайний схематизм его понимания истории XIX века – и особенно революций того времени – происходит не от невежества, просто вся эта избыточная ученость не нужна для решения стоящей перед ним конкретной задачи. Им движет логика не академическая, не историческая, даже не революционная, а технологическая.
Вот один любопытный пример. Обильно цитируя (27–28) знаменитый пассаж из «Восемнадцатого брюмера Луи Бонапарта», где говорится о совершенствовании машины исполнительной власти во Франции от времен абсолютизма до Луи Бонапарта, которая как бы вмещает в себя все государство (являясь, соответственно, главным врагом и мишенью пролетарской революции), Ленин предпочитает не видеть совершенно очевидного отхода от логики марксизма, да и от своей собственной. Ведь если государство есть «машина принуждения» угнетенных, значит, и она, и являющаяся ее частью машина исполнительной власти должны меняться по мере изменения этих классов. Но в рассуждении Маркса это не так. У него одно и то же государство (и одна и та же машина исполнительной власти) доводится до совершенства – французское, начиная с XVII века. При этом господствующие классы в этой стране были разные
[59]. Получается, производственные отношения меняются, а надстройка, частью которой является государство (и его машина исполнительной власти) остается прежней, более того, она крепнет, расширяется, становится все более сложной и всепроникающей. Производственные отношения – одно, а государство – совсем другое. Государство онтологизируется, так как остается неизменным – и в таком случае нам остается трактовать название книги «Государство и революция» примерно в таком духе: на фоне вечного Государства разыгрывается частный случай Революции.
