Для Анечки смерть бабушки стала настоящим ударом, страшным шоком, жуткой потерей, словно разверзлась какая-то черная, бездонная яма где-то внутри, вызывая жуткую боль, утягивавшую ее в какую-то безумную, беспросветную тьму…
И растерянность.
Анечка не знала, не могла понять, как ей теперь жить дальше, как вообще можно жить без Мусечки? Не воспринимала ничего из того, что говорили ей бабушка с дедом и другие люди, словно их слова обтекали ее сознание стороной, не проникая в него, и она все смотрела растерянным взглядом на них, недоумевая, что они хотят, что объясняют и зачем куда-то перевозят ее вещи из дома.
Начала что-то соображать, когда вдруг обнаружилось, что ехать домой, на Васильевский, ей нельзя, а надо остаться ночевать, и не просто ночевать, а теперь и жить в уголке большой комнаты в коммуналке вместе с дедом с бабушкой.
Как? Почему? Для чего?
А потому, объяснили они Анюте, ей всего четырнадцать лет и она не может оставаться одна в квартире, а должна жить с родными людьми и теперь будет находиться здесь, на Мойке.
Это было ужасно. Просто ужасно.
Вся ее жизнь сломалась в один миг и никак не могла выправиться, с каждым днем становясь только хуже и хуже, словно она падала в какую-то бесконечную страшную пропасть.
Привыкшая плескаться по утрам в душе в свое удовольствие, Аня обнаружила, что теперь сделать это невозможно, мало того, не так-то просто попасть и в саму ванную комнату, а попав, она начинала отдраивать ее, чистить и мыть, чтобы спокойно искупаться.
Бабушка Муся была невероятно чистоплотной и держала дом в идеальной чистоте и внучку приучила к тому же, а тут…
Но страшнее всего был тот вакуум, что образовался у Ани в душе, неотвратимо пожиравший ее психику и жизнь.
Замечательный юмор и ирония деда и бабуленьки, их дружба с внучкой, доверительное, открытое общение, царящая атмосфера любви и уважения в их семье являлись частью души девочки, ее наполненности радостью бытия. Она привыкла жить в состоянии бесконечной любви и постоянных ее проявлениях даже в самых незначительных мелочах.
А с бабушкой Милой и дедом Юрием у них не получалось душевного контакта с самого начала. Нет, конечно, они ее любили как умели и старались как-то облегчить горе внучки и привыкание к новой жизни, но были бесконечно далеки от нее, не было той теплоты, той любви и единения, той близости душевной, в которой она привыкла существовать. Просто Анечка была для них… чужая. Своя, разумеется, к тому же единственная родная внучка, но не близкая. Далекая и непонятная.
Подросток, переживающий столь глубокую душевную драму, отяжеленную еще и тем, что его вырвали из привычной среды, вынужденный привыкать к новым условиям жизни, не чувствующий и не получающий поддержки и заботы, поскольку бабушка с дедом не видели и не понимали, насколько тяжело, страшно, одиноко и плохо Анне, – это сто процентов закончилось бы трагедией и бедой с тяжелейшими последствиями для психики, да и для самой жизни девочки.
Если бы не встреча с одним замечательным человеком, сумевшим понять горе этого ребенка, его одиночество и потерянность, сумевшим помочь и спасти. Человеком, оказавшим огромное влияние на всю ее дальнейшую жизнь и творчество.
Находясь в глубочайшей депрессии, Анечка практически не спала ночами. Когда она пожаловалась бабушке Миле на бессонницу, та, посоветовавшись с каким-то знакомым врачом, купила снотворное, которое и наказала принимать внучке на ночь. Аня не стала спорить, получив пузырек с таблетками, кивнула неопределенно на требование бабушки принимать обязательно, да и только.
Таблетки она исправно прятала и выбрасывала по утрам в унитаз, когда ходила в туалет. Но теперь, чтобы дед с бабушкой не догадались, что внучка так и не спит, она долго лежала, закрыв глаза, стараясь не шевелиться, притворяясь спящей, и ждала, когда они заснут в своей спальне в дальней комнате, и тихонько, с осторожностью, выбиралась из комнаты и отправлялась на кухню. И рисовала в закутке у окна на кухонном столе, принадлежащем их семье, сбегая в свой мир хоть ненадолго.
Вот там, на той самой темной ночной кухне, она и познакомилась с тем, кто стал для нее близким другом, наставником и родным человеком, приняв эстафету у Мусечки и деда Анисима.
Четырнадцатилетняя Анечка не могла тогда знать законов работы человеческой психики и не понимала, что ей жизненно необходимо было в тот период найти какую-то прочную психологическую опору, в которую можно было бы надежно вцепиться, найти помощь, понимание, поддержку, чтобы не сойти с ума, безвозвратно не поддаться черноте, разраставшейся у нее в сознании, и справляться со своими душевными терзаниями, выбираясь к свету.
Аня потом часто думала, а не бабуля ли с дедулей послали и направили ей этого человека, чтобы срочно спасти, помочь и отогреть правнучку.
Он был профессором-историком и заразил девочку увлеченностью своим предметом. А точнее, историей костюма. А если совсем уж быть точной, занимался этот необыкновенный человек в тот момент научной работой, разыскивая в архивных документах упоминания в древних летописях и в воспоминаниях о старинных техниках вышивания самоцветами и жемчугами одежды и предметов роскоши, принимая участие с группой соратников в восстановлении костюмов для Русского музея.
И Анюта с огромным воодушевлением пустилась в увлекательное путешествие по истории и мастерству вышивки, в которое он ее пригласил.
Через год их коммуналку выкупил новоявленный олигарх, расселив жильцов по купленным для них квартирам, но Анна продолжила свое новое увлекательное занятие, встречаясь с наставником и старшим другом практически каждый день после школы.
А еще через год она поступила в Санкт-Петербургскую академию художеств. Сразу же после поступления у нее возник серьезный конфликт и недопонимание с бабушкой и дедом. Аня заявила родственникам, что хочет вернуться в свою квартиру на Васильевском. Милана Анисимовна и Юрий Иванович были совершенно обескуражены заявлением внучки, но, главное, не столько им, сколько той силой воли и настойчивостью, проявленными ею в намерении всерьез добиться своего требования, которую и не подозревали, не замечали в ней никогда раньше.
И отказали. Категорически отказали. Запретив даже возвращаться к этой теме. И кто знает, чем бы закончилось возникшее между ними противостояние, если бы не появилась, как всегда, непостижимым образом объявляясь в самый важный, переломный момент жизни Анечки, тетушка Александра.
– Мам, а в чем, собственно, проблема? – выслушав негодующий, возмущенный рассказ матери и отца о требовании Анны, спросила Александра. – Квартира эта Анютина, Муся с дедом давно все оформили на девочку.
– Ты что, не понимаешь? – возмущалась бабушка Мила. – Ей нет еще и семнадцати лет, она не может жить самостоятельно. К тому же мы эту квартиру сдаем, а это хорошие деньги, хотя бы на содержание самой Ани.
– Мам, – объяснила, как обычно прямым текстом, без церемоний и экивоков Александра. – Ей с вами плохо и тяжело. Анечку вырастили бабушка и дед в атмосфере полной любви и заботы, дружбы, открытого проявления чувств и взаимопонимания. У них царили в семье смех, шутки, радость, любовь и глубоко доверительные отношения. А у вас ничего подобного нет. Ты ее даже не обнимаешь, не целуешь, ни разу при мне не спросила, как у девочки дела, ела ли она вообще сегодня и что ела вообще и где была. Вы практически не разговариваете с ней, вы как чужие.
