Многие согласны, что нам нужно антикапиталистическое революционное движение. Мы должны организовать антикапиталистический переход – они настаивают на этом. Верно, именно это необходимо – мы живет в момент кризиса, многостороннего кризиса, а термин «кризис» означает нечто эфемерное, нечто изменяющееся и переходное. Но к чему происходит переход? Развитие капитализма в последние пятьсот лет было ничем иным, как переходом, эволюцией, адаптацией, разрушением, ничем иным, как различными моментами производства, обработки и механизации, развития производительных сил, торгового капитала и промышленного капитала, финансового капитала и фиктивного капитала, фордизма и постфордизма, деиндустриализации и детерриторизации, классовой борьбы и распада классов, интернета и оружия массового поражения. Все застойное исчезает. Все меняется, все устаревает и одновременно каким-то образом остается, по видимости, прежним. Поэтому ясно, что хотя капитализм изменяется и постоянно пожирает сам себя, постоянно «творчески разрушает» сам себя (хотя «творческая» сторона этого процесса видна теперь все реже), но все же крайне маловероятно, что он исчезнет сам собой. Необходимо, иначе говоря, толкнуть его, опрокинуть его, выдернуть ковер из-под него.
Кроме того, людей нужно убедить, что альтернативы существуют, что мы можем жить при других общественных отношениях, с другими технологическими возможностями, с другой повседневностью, другими социальными институтами – которые служат потребностям и желаниям людей, а не так, что люди служат потребностям институтов
[154]. Как и развитие самого капитализма, очевидно, что развитие этих различных форм жизни, различных сообществ и моделей социальной организации будет проходить эволюционным путем, с постепенными улучшениями и доработками, усиливаясь и достигая успехов, сталкиваясь с трудностями и досадными срывами, идя навстречу изменениям и преобразованиям и, следовательно, с риском ошибиться. В текущем моменте всегда присутствует момент различия, субверсии, идущей как внутрь, так и вовне. Внутрь данной системы, которая вынуждает большинство из нас вести себя так, как мы, возможно, не стали бы делать, если бы противоположный способ поведения, основанный на солидарности, мог формироваться и формировался бы через открытое отношение нас к другим людям.
Однако солидарность и общность не являются сегодня чем-то простым и понятным: более не ясно, что на самом деле значит солидарность, что она материализует, даже что она значит на практике. На рабочем месте узы солидарности традиционно формировались с теми, с кем человек работал бок о бок; существовала пространственная близость с человеком, с которым ты работал вместе, и чьи материальные потребности были схожи с твоими. Мы рука об руку боремся за сокращение рабочего дня, за справедливую оплату и условия труда, против увольнений. Мы выпиваем в одном пабе, встречаемся в одном профсоюзном офисе, мы все, конечно, мужчины. Цели и пространство борьбы были известны, осязаемы и видимы каждый день, всем, в том числе и боссам. Сегодня же, напротив, цели и арена борьбы изменились, все стало гораздо менее осязаемым, особенно в повседневной жизни. Солидарность на рабочем месте по-прежнему имеет место быть, но борьба за сохранение рабочих мест и повышение зарплаты, это борьба, которая уже проиграна, или, возможно, борьба, которую больше не стоит вести. Продолжается борьба против государства, а конкретнее, сейчас разворачивается борьба в рамках гражданского общества, в рамках институций и против них – некоторые из этих институций являются надгосударственными, одновременно и политическими и экономическими, и постижимыми и непрозрачными, это комплексный процесс, а не нечто простое и очевидное.
В границах гражданского общества понятие рабочего класса тоже становится гораздо более расплывчатым и неясным, и в определенной степени гораздо более бессмысленным в качестве фундаментального понятия. Возможно ли совершить выход за пределы капитализма без рабочего класса, как его определил Маркс, назвав движущей силой такого перехода? Конечно возможно. Если существуют гетерогенные группы людей, которых объединяет недовольство капитализмом и неолиберализмом, имеет ли хоть малейшее значение, можно ли назвать эту общность «рабочим классом»? Какая разница, как ее обозначить: «множеством», «внеклассовым единством», «всеобщим интеллектом» или как-то еще? Имеют ли ярлыки еще какое-либо значение? Можно называть этих людей как угодно, потому что общее для них то – в большей или меньшей степени, отчуждены они или недовольны, эксплуатируемы или обездоленны, – что все они являются жертвами накопления и обращения капитала; все они видят себя так или иначе пострадавшими от самого обычного способа ведения дел в условиях глобального капитализма, от его обычного локального безумия, даже когда время от времени некоторые из них сами соучаствуют в этом обычном безумии. Зачем проводить различие между теми, кто подходит под определение «рабочий класс», и теми, кто ему не удовлетворяет? Зачем выстраивать границу между теми, кто занимается умственным трудом, и теми, кто может действовать в качестве интеллектуала? Все мы в одной лодке, все могут учить и учиться друг у друга. У всех нас общий враг – и мало кто может отрицать это.
Большинство людей знают, что ничтожное меньшинство населения мира контролирует мировые финансы, глобальный военный потенциал и власть в глобальном масштабе. Большинство также знает, что этих немногих становится все меньше с каждым днем, в то время как количество остальных, всех нас, миллионов людей, которые работают или отказываются работать, которые имеют хорошую работу или отвратительную работу, растет. Каждый знает, что это меньшинство приобретает все больше могущества, денег, власти; и многие знают, что мы, массы, множество (multitude), отождествляем ли мы себя с определенным классом или нет, имеем столь много общих интересов, столько общих проблем, связанных с пониманием кризиса нашей культуры, что соотносить себя с чем-то единственным – означает закрыть путь к возможным союзам. Когда у людей есть дело, часто это единственное дело, превалирующее над всем остальным, – даже если это глобальная революция. Ограниченность времени и знаний, практические и технические возможности, – все это часто не оставляет другого выбора. Мы делаем, что можем, где можем и как можем. Однако сконцентрированное на чем-то одном дело не является и не должно являться формой политической сингулярности, «бункерной» политикой. Бункерный менталитет делает невозможным развитие переходного проскальзывания. Политика проскальзывания может позволить нам наделить кризисы важным значением, двинуться к новой стадии, к другому моменту борьбы, более высокому, более развитому моменту; не к финалу, не к telos’у, но к моменту единения, в котором мы вместе можем стать движущей силой позитивных изменений, объединившимися агентами позитивных сдвигов.
Борьба и субверсия в рамках политики проскальзывания будет многофакторной и конкретной, а каждая кампания будет представлять собой отдельный специфический момент борьбы. Однако эти отличающиеся моменты борьбы будут «частями единого целого» (как говорит Маркс во введении к «Grundrisse»); из этого следует, что «конкретная тотальность» борьбы возникает, когда происходит концентрация многих измерений борьбы, когда складывается «единство разнообразия». На этой стадии каждый момент борьбы, каждое социальное движение будут двигаться совместно таким образом, что силу они будут черпать не в себе самих по отдельности, но из совокупности отношений друг с другом; они придадут друг другу новое значение, и реальная политическая сила каждого из них будет проистекать из динамических отношений с другими социальными движениями. В рамках такого общего «единства разнообразия» сумма частей несравненно больше, чем сила любой части по отдельности. Кроме того, поскольку они будут двигаться в глобальном процессе восстания, каждый момент борьбы будет претерпевать качественные и количественные изменения эффективности своей политики.
