Вдохновляет здесь то, что огромное количество людей, не останавливаясь, скользит по узким тропам перманентной субверсии, прокладывая собственные маршруты. Это самые «обычные» мужчины и женщины, сочиняющие смешанный общепонятный язык для общения между собой. Это люди, которым надоела помойка, обещаемая им рекламщиками, путем борьбы они добились невероятных вещей в одинокой, заброшенной сельской местности и многолюдных непомерно дорогих городах, в трущобных поселках и диких джунглях, в пригородах, городских центрах и бог знает где еще. Они покупают и ремонтируют ветхие жилища, по-новому выстраивают жизнь из шлакобетонных блоков и гниющего и бракованного сора, выброшенного за борт повседневности, из вещей, от которых избавляются богатые, вещей, которыми больше не пользуются в мусорном контейнере культуры современной рыночной жизни. Их неизменно вдохновляет мечта, обязательное стремление к чему-то другому, более независимому, лежащему вне повсеместно распространенной тенденции, вне репрессивной сферы закона, порядка и капиталистического потребления – фальсифицированных выборов, подогнанных под нужный результат.
Важно и то, что постоянная субверсия не сопряжена с нигилизмом. Эти люди знают, в каком раздрае находится наш мир, они делают нечто лучшее, чем просто его критиковать, выражать свое недовольство или попусту тратить энергию на анализ того, что и так очевидно. Они хотят отойти от разоблачительства и сделать нечто позитивное, задумать нечто конструктивное, найти положительный идеал, помогающий думать, действовать и мечтать. И часто они обращают нормативное желание в воображаемую реальность, в измененную реальность. Совсем как полковник они борются не за абстрактные идеалы на далеком глобальном уровне, а за то, чтобы создать новую жизнь на всех уровнях, практически. В таких местах, как Овернь, эти люди ремонтируют древние коттеджи и фермы, выращивают собственную пищу, возобновляют подачу энергии в старые бары и рестораны. Благодаря осмысленной и радостной политической активности меняются целые деревни – без пустопорожних лозунгов выборных политиков. Этим людям, совсем как их единомышленникам в других местах, далеких землях, надоело довольствоваться только объяснением мира, и они знают, как встраиваться (или не встраиваться) в общую систему капиталистического господства. Они выражают сегодняшний идеал – глобальный в его локальности, практический в его неприятии мирового рынка и поэтический в его жажде будущего.
Такие люди мотивированы, ими движет мечта, мечта вернуться к земле, жить землей, выращивать органические фрукты и овощи без этикеток, печь хлеб, разводить коз или делать шнурки, возводить дома и строить новую жизнь. И, осуществляя мечты, эти люди на своем пути встречают единомышленников, которые так же, как и они, нашли применение своим силам; у них оказываются общие ценности и часто общий враг, они вместе разрабатывают новую радикальную политику, дают жизнь новым общественным движениям, основанным на активном посыле снизу, а не на бесполезных подачках сверху. Эти люди руководствуются столько же инстинктом, сколько разумом; они рядовые пехотинцы, ведущие войну из-за «вещей, которые можно потрогать руками», как сказал полковник. И они не боятся испачкать руки. В этом процессе Макондо, который они представляют в уме, становится волшебной реальностью, затерянной среди пресловутых диких джунглей, вне спектакля, вне государства спектакля. И в этих фантастических демократиях распоряжения отдаются не на бумаге.
Пережитая реальность, представленная реальность
Одна из самых убедительных строчек «Общества спектакля» находится в самом начале: «Все, что раньше переживалось непосредственно, отныне оттеснено в представление» (тезис 1). Это одновременно сложная и легкая для усвоения идея: образы – «краеугольный камень нереальности реального общества» (тезис 6), реальность, в которой мы живем – которой касаемся, запах которой ощущаем, которую осязаем и исходя из которой действуем, – материально захвачена образом до такой степени, что он стал таким же реальным, как сама реальность. Эту концепцию довольно легко понять тем, кто признает, что образ обладает притягательной силой – корпоративные логотипы, биг-маки и кока-кола, диснейленды и таймс-скверы, монополия глобальных СМИ, изображения различных аятолл и усам бен ладенов, образы, повсеместно глубоко и практически инстинктивно внедрившиеся в сознание каждого. С другой стороны, концепция становится более хитроумной и начинает от нас ускользать, когда нам говорят, как это делал Дебор, что мир спектакля – одновременно реальный и фальшивый. Фальшивое реально, однако оно подчиняется реальности, которую мы переживаем непосредственно как реальность, в которой живем. Это трудно понять из-за тавтологии, поскольку, как говорит Дебор, «неверно было бы считать, что спектаклю противостоит та кипучая деятельность, что происходит в современном обществе». При этом «подобное разделение и само разделено» (тезис 8).
Продираясь сквозь ложную реальность, которую мы переживаем как настоящую жизнь, говорит Дебор, мы вынуждены задействовать практическую силу, встать на путь перманентной субверсии. Это означает, возможно, больше, чем что-либо другое, попытку переосмыслить чувственные связи, борьбу за более интуитивную, здоровую форму жизни; означает превращение негативной практики в положительный жизненный идеал. Это означает, что если спектакль одновременно реален и ложен и если теперь не имеет смысла теоретически разделять две эти формы (образ и реальность, жизнь и ее репрезентацию), тогда возникает практическая необходимость создать для себя ложную реальность, другой сорт реальной ложности, фантазийную жизнь, при которой можно остаться верным себе
[48]. Здесь показателен опыт старика-каталонца, торгующего книгами, который появляется ближе к концу «Ста лет одиночества». Он испытывает «восхитительное чувство нереального» (с. 579). Тем не менее, когда мудрый старик становится чересчур серьезным и рассудительным и ностальгирует по потерянному раю, чудесное состояние исчезает, он заражается цинизмом и горечью, этими двумя источниками всего, что противоположно магии.
«К черту рационализм», – можем мы сказать, перефразируя Хосе Аркадио, старшего брата полковника Аурелиано Буэндиа. К черту его, поскольку рационализм мало что может предложить нам, радикалам. Рациональность науки и наука рациональности не выдерживают натиска правящего класса с его фантазиями и стратегическим обращением к полуправде, которую он именует единственной объективной Правдой. И наука хороша только тогда, когда поставляет доказательства этой официальной правды, правды правящего класса. Соответственно, когда сегодня нам сверху навязывается «рациональный» смысл ирреальности спектакля, магические марксисты должны противопоставить ему, как старик-книготорговец, более чудесный тип нереальности. Если кто-то нам скажет, что банки с краской – это оружие массового поражения, мы должны изготовить нашу собственную краску войны и наложить ее слоем на нашу реальность, заполнить ее бурлящей стихийной энергией, точно магический холст любимого художника Гарсия Маркеса – Вифредо Лама. На этом холсте засверкает, точно в зеркале, наш подлинный образ в ненастоящем мире, страна наших грез, при том что мы бодрствуем
[49].
