Белый налив
В конце мы с мамой идём в сад собирать яблоки. Пока яблочный год только нависает на деревьях, не падает. Но у нас белый налив – ранний сорт – уже созрел. Эти яблоки – самые обречённые из всех: действительно белые (ну лёгкий намёк на жёлтый цвет), мягкие, с невыраженным вкусом (рядом зреет для сравнения штрифель). Они быстро портятся, не подходят для заготовок, сохнуть не умеют – гниют, в варенье – сразу разваливаются. Из них только яблочное пюре, если вдруг маленькие дети, или съесть, раздать друзьям, упросить родственников взять сумочку. Из-за белого налива болит сердце: лежат в траве беленькие, беззащитные, скоро умрут.
И вот мы с мамой везём тележку через московскую дорогу – спешим на помощь. Проходим мимо Дома культуры, школы-интерната, спускаемся по щебёнке, тележка грохочет пустотой. Вспомнить здесь бабушку мы не можем, для этого придётся грустить, и мы вспоминаем соседку Алю, которая всего в одной букве от бабушки. Помнишь, Аля ходила в трусах и лифчике? Мама помнит. Соседка Аля в старости стала ходить по саду в нижнем белье, не стесняясь, как ребёнок. На трёх сотках построила две домушки, передвинула забор и отхватила часть нашей малины. Мы не заговаривали об этом никогда, но в душе недолюбливали Алю: ходит и лукаво так улыбается. Теперь мы всё ей простили: она лет семь назад совсем состарилась, продала сад, попопадалась маме ещё пару лет в магазине или на рынке, поблестела ещё своими лукавыми золотыми зубками, а потом умерла. Так что уж теперь-то – бог ей судья. А бабушкин силуэт всё равно ловко – в рифму к Але – проскальзывает: вот так открывала калитку.
В нашем саду когда-то варили суп на примусе, боролись с сорняками, ставили парники. Но скольких мы уже схоронили, так что и сад состарился. У соседей, говорит мама, огурцы пошли, а до меня так и не дошли. Зато мелисса дошла и не уйдёт никогда. Растёт высоко, душисто, нагло. Мама привезла её из Кирова, посадила вот у трубы, под вишней, но мелисса разрослась, накинулась на грядку. Выдернуть у мамы не хватает духу, ведь ещё бабушки Саши мелисса. Бог с ней. Зато всю зиму мама кладёт веточку в чай. Мы садимся на лавку, чтобы съесть по яблоку. У соседей стеклянная банка торчит на палке и так красиво блестит, что интересно смотреть. Там, внизу, у пруда, по железной дороге едет поезд, протяжно, грустно гудит, будто Чехов его слышит. Время от времени с белого налива срывается яблоко и, глухо вскрикнув, ударятся о землю. А соседова жена (как же её звали? кажется, Тамара) однажды проснулась ночью, пошла к железной дороге в ночной рубахе и бросилась под поезд. И почему это она? До сих пор не знаем.
Мама уходит проверить воду и кричит от трубы: «Дали!» Мама поливает мелиссу: раз уж выросла, пусть пьёт. Потом находит жёлтую розу, жалеет ревень, надеется на морковку – вот тут у меня полосочка посажена, видишь? Я переношу шланг в полупустую ванну, чтобы наполнить её, и тёмная вода в ней зашевелилась, привыкшие листья поплыли по кругу, два потревоженных яблока закивали. Бабушка ванну чистила каждую весну, дно было белым – хоть мойся в ванне после целого дня в саду и свеженьким иди домой. Теперь у мамы не доходят, конечно, руки. Дно одичало, почернело. Да и никто больше не проводит в этом саду целый день. Яблоко громко ударяется о крышу домика и, прокатившись, показывает трюк – падает на лавку.
Мы собираем яблоки: я – с земли, отделяю совсем безнадёжные в ведро. Мама – с дерева, палкой, на которую прикреплена проволочная ловушка, похожая на кисть руки. Нужно издалека угадать в яблоке готовое, между веток протянуть палку, пристроиться к яблоку и потянуть за леску – тогда кисть сжимается, и уже нужно пятиться, чтобы аккуратненько отпустить яблоко на землю. Таких много не наберёшь: устают и руки, и шея. Но зато они хранятся чуть дольше, и может быть, надеется мама, в выходной заедет Денис и заберёт. С потревоженных мамой веток, взвизгнув, скидываются сразу два яблока, не пожелавшие расстаться. Ничего, успокаивает мама, я завтра в больницу отвезу. У нас в областной больнице лежит женщина с работы, мы к ней по очереди ездим. Такие долгие у неё капельницы, что я успеваю от больницы на рынок сбегать. А что с ней? спрашиваю я. Да онкология, тихо, словно по секрету говорит мама. А в конце недели позову Наташу Бодину, пусть она наберёт, съест ли или уж пюре пусть сделает. Но все конечно никогда не переработать, вздыхает мама.
Из-за онкологии, из-за невозможности переработать все яблоки и потому что ещё одно только что больно ударилось о землю, можно рассказать, как бабушка, сидя здесь, на лавке, сказала много лет назад: «А чего мне веселиться? Ведь у меня умерла родная сестра». В домик я не захожу, а мама ищет там ещё одну сумку. Я вижу в приоткрытую дверь старые опустевшие пальто на вешалке и ироничную соломенную шляпу над ними, пытается пробиться запах отсыревших обоев и чеснока, но яблоки побеждают. Белый налив – совсем рядом со мной, будто прицеливается – кидается яблоком.
Всё уложено, привязаны к тележке сумки, у меня на спине скрипит яблоками рюкзак – увезу в Москву. Мы запираем калитку, и как только делаем два шага, слышим, что снова падают. Жалко, конечно, говорит мама, но что уж поделать.
Мы тащим тележку в гору. Своя ноша очень тянет. Забравшись, мама встаёт, чтобы отдышаться. Аля, вспоминает она, как-то собрала грибов в саду. Каких – сама не поняла. Зажарила их зятю, но, говорит, ты только на ночь не ешь. Как мы смеёмся с мамой. А зять съел и живой. Мы смотрим на крыши садов, на зреющий яблочный год, на железную дорогу. Зарождается звук поезда и крепнет, перестукивается, наконец появляются товарные вагоны. Поезд гудит протяжно, грустно, напоминая о том, что прошло, и о том, чего, кажется, и не было никогда. И как тут закончить, если нет этому никакого конца.
* * *
Посвящаю
Галине Сафроновне
Александре Николаевне
соседкам из всякого подъезда
огромной обычной жизни
Благодарю Георгия Артамонова
