Он держался двумя руками за поручни, а она (так получилось) дважды хваталась за него на поворотах. На набережной (да, на набережной) долго искали, откуда отправляется паром, а когда выехали, уже стало понятно, что приедут поздно, небо начало маяться, желтеть. Когда причаливали, с острова уезжал наполненный людьми паром: все, кто приехал утром, нагулялись. Они изучили карту – ничего не успеть, и она в эти дни была слишком влюблена уже, чтобы строить планы путешествия с радостью: любая тропинка приводила к концу. Объявление о последнем пароме отзывалось тревогой, и на него, уговаривало объявление, нельзя опоздать, потому что гостиницы здесь нет, придётся спать на траве или пользоваться услугами непроверенных перевозчиков. Это было единственное объявление, с трудом написанное на английском, и он пошутил, что местные готовы написать на английском, только бы все уехали с их острова. И там ещё было что-то с временами глагола, но заметить ошибку, конечно, мог только он, а она не заметила бы никогда, особенно если так мало времени осталось, чтобы обращать на это внимание. И ей даже хотелось сказать: «Да хоть бы опоздать!» Они взяли в аренду два велосипеда, долго подгоняли сиденья, и ей было понятно, что они станут торопиться, чтобы успеть посмотреть хоть что-то, и темнело море на глазах, а он в прокате велосипедов вёл себя очень дружелюбно и даже, когда не смог разобраться с сиденьями, сделал работнику гримасу (означавшую: господи, вот я глупец!), которую он всего час назад на причале (сразу побежал на паром, не купив билета) делал ей, и это выражение лица нравилось ей, потому что он тогда выглядел смущённым, и она почувствовала себя уязвлённой, что это выражение лица не только для неё, но и для работника (какого-то – прибавила она) велопроката. Они забрались на велосипеды (он – с ловкостью) и поехали в гору, он хотел доехать до вершины и оттуда посмотреть на пролив и на город, и они тут же столкнулись со сложностью уходящей вверх дороги, она почувствовала боль в ногах, а он оглянулся на неё с восторгом, потому что ему нравилось быть сильным и преодолевать сложность подъёма, и он крепкими ногами крутил педали впереди и показывал ей спину свою, и ей стало особенно грустно смотреть на эту увлечённую спину в белой рубашке (свитер повязан на пояснице), и как будто не было ничего у неё роднее, чем этот свитер, запах которого она помнила: он пах шерстью и сыростью их квартиры в старом доме, из которого, кажется, все выехали, во всяком случае они ни разу не встретили никого в подъезде, никто ни разу не хлопнул дверью. И он даже крикнул что-то бодрое, состязательное, а ей стало совсем тяжело как раз в том месте, с которого он крикнул, и она слезла с велосипеда и повела его, как телёнка. Он обернулся и, убедившись, что она, в общем-то, в порядке, не упала, ничего не требовало его особенного участия, поехал дальше в азарте достичь указанной на карте смотровой площадки, откуда будет видно всё вокруг, и она, конечно, проиграла острову, и его белая спина мелькала впереди, и он вздыбился над велосипедом и толкал себя самостоятельным усилием, не предполагавшим её. Совсем, глухо стемнело, она отстала и не видела его, встретила только пару подбадривающих указателей, что смотровая площадка – там, двести метров, сто метров, и она понимала, что он проезжал здесь, и у него вся его жизнь впереди, и он любит танцевать среди весёлых людей и делается обходительным со всеми. И когда закончились деревья, дорожка вырулила, как будто кланяясь, к какому-то каменному дому, в котором, судя по звукам, доносившимся из раскрытого окна, мыли посуду, судя по всему, там недавно что-то закончилось, и было жалко, что это позади, что началась теперь скучная уборка стола. Он стоял спиной к ней, она сделала несколько шагов и тогда только увидела, что там перед ним город и море, по которому, как стрелка, движется луч маяка, и лодки зажгли фонарики и так спаслись от темноты. И пока она смотрела на море и на огни, ей показалось даже, на несколько секунд, что эти лодки на воде сильнее его. Но очень быстро он снова набрал силу, и хоть он не мог не слышать, что она добралась и стоит тут рядом, он молчал, потому что (она это понимала) большая красота сделала его немым и одиноким. Но всё-таки он сказал, не подобрав слов: «Мы живём вон там». И указал влево от подсвеченного моста, где был дом около водонапорной башни, в котором они жили. И она была благодарна ему, что он всё-таки сказал ей это, хотя разговаривать ему не хотелось, и она постояла ещё немного, но как будто отяжелела и отвалилась, оставила его одного и отошла на другой край площадки, ещё раз выхватив звуки кухни из дома. Её поразило, что с другой стороны площадки ничего не было видно, не светилось ни одного фонарика, только чёрное громкое море лежало где-то внизу и било волнами по камням, и она стояла и смотрела в эту темноту, которая могла напоминать (она искала сравнение) бесконечную чёрную тюль (ей было не до грамматики), двигаемую ветром, и думала, что тут как будто правдивее, ведь никакие фонарики в конечном счёте никого не спасут, и думала, запомнит ли она эту темноту, и море говорило ей о какой-то дальней старой грусти, которая была ещё до того, как она узнала его, и ей было от этого спокойнее и хотелось ещё чуть-чуть побыть здесь одной. Когда она развернулась к нему, она увидела, что он сидит на лавке, смотрит на город и в ногах у него вьётся, как шуточка, полосатая кошка, и она подошла к нему, подумала о пароме и сказала, чтобы он посмотрел с другой стороны, и когда он поднялся, она присела к кошке и прошептала, что очень любит его, что они, наверное, вместе с кошкой любят его, посмотри, говорила она, какой он красивый, запомни, говорила она, как мы поднялись сюда в темноте и я догоняла его на велосипеде и что я очень люблю его. Что ты говоришь кошке? спросил он, довольный тем, как остроумно она придумала – тихонько шептать кошке что-то на ухо. Хочу, чтобы она запомнила кое-что, сказала она, наслаждаясь тем, что она при нём, пока он стоял у черноты, раскачивающей море, говорила кошке, что любит его, а он не знает и спрашивает у неё, что же она говорила кошке, и её как будто щекотало это, что он спрашивает, ведь между вопросом и ответом (что люблю тебя) была такая тоненькая ниточка, что ей казалось, будто она уже призналась ему. Они посидели на лавке с подгнивающим внутри чувством последнего парома, встали, подобрали велосипеды и быстро, с горы покатились, он смеялся, а она подчинялась силе. Им попалась одиноко идущая по дороге белая лошадь, хотелось обернуться, чтобы снова взглянуть на неё, но было страшно упасть. До парома оставалось мало времени, они сдали велосипеды и на всякий случай побежали, а когда успели, почувствовали, что объявление довольно. Паром тяжело оттолкнулся от острова и долго, скучно разворачивался, дрожа всем паромьим телом. Он лёг на скамейку и даже задремал, подложив под голову свитер, и она близко, микроскопически рассматривала его руки, в которых больше всего её интересовали почему-то вены и уплотнения суставов, как будто там был концентрат, и она подумала, что он, конечно (и потянула даже это слово), не любит её, раз он так самостоятельно спит. И почему-то представила, что будь он мёртвым, он выглядел бы примерно так же. И дальше паром вёз их в город, и с какого-то момента по воде добежали до них, зазывая, звуки города, и паром, как будто издеваясь, снова долго разворачивался. Он проснулся и посмотрел по сторонам и только потом – только потом – на неё, так что можно было снова вот это долгое конееечно. И они не вместе сошли с парома, она соскочила, а он пропускал вперёд родителей, которые выносили на руках уснувших детей (у девочки по-мёртвому повисла голова), и только спустя два неприятных, перехваченных осторожностью родительских лица появился он и до обидного вежливо улыбнулся ей.
