Во время учёбы в институте я несколько раз приезжал к бабушке Саше зимой и впервые увидел белый морозный Киров, сильный ветер на набережной, остановившуюся реку, бабушкино пальто и шапку. Киров от мороза, от моей юности дал трещину, надломился, и пропал куда-то город детских путешествий, а обшарпанные жёлтые дома сделали шаг вперёд, особенно в зимние сумерки из окна автобуса. Я писал письма из Кирова, ездил в книжный магазин и в ЦУМ, но ничего не покупал. Бабушка пекла малиновый пирог с замороженными ягодами, и он тоненько, пытаясь справиться, пах малиной, летом, детством, поминками.
Бабушка каждый раз дарила мне что-то заметное: шкатулку из капокорня, освобождённую от снастей, морячка-бутылку с маленькими чашечками, висящими у него на плечах, собрание сочинений Диккенса, в «Оливере Твисте» закладка из троллейбусного билета, кружку деда Якова, книжку «Принц и нищий» дяди Юры с дарственной надписью Юре на день рождения 1958 год. Я всё брал с благодарностью и со странным чувством, будто бабушка даёт мне то, что я должен спасти, потому что это может больше никому не понадобиться. Кое-что я просил сам: сахарницу, пепельницу, фотографию. Попросить чёрные бусы из агата (тогда они поехали в больницу с пирогом, и я убрал обратно) я не решился. В конце концов бабушка подарила мне и музыкальную шкатулку. Брать её было страшно, ведь Миша однажды поломал механизм. Но бабушка настаивала: покрутишь и – заиграет… Я забыл, что такое капокорень, сказал я от неловкости. Это такой нарост, кажется, на берёзе, сказала бабушка, его срезают и как-то обрабатывают, видишь, тут такой узор получается, бабушка провела пальцем, потому что слова для узора не было. Я точно-то и не знаю, это дед разбирался, ему их когда-то дарил доктор из района. Бабушка пошла за газетами, чтобы завернуть шкатулку, большая квартира отзывчиво передавала бабушкины шаги в коридоре, узор на крышке шкатулки в светлой утренней комнате напоминал блики солнца в воде. Не досказанная до конца бабушкина фраза хотела продолжиться у меня в голове: заиграет – и вспомнишь обо мне, когда (вместо следующего слова) я подошёл к окну, посмотрел на морозную, румяную трубу. Пока мы упаковывали вещи (шкатулка, бинокль деда, собрание сочинений Флобера), бабушка рассказывала мне, как после ухода с работы (ей было семьдесят пять лет) она решила в последний раз поехать в дом своего детства в Ярославской области. В доме жили далёкие родственники, не желавшие поддерживать связь и принимать гостей, но бабушка прошла пешком от соседнего села, где останавливался автобус, постучала им в дверь и сказала: «Уж как хотите ругайте меня завтра, а сегодня пустите переночевать». Переночевать пустили, хоть и без гостеприимства, но бабушка не обращала внимания: уж очень ей хотелось посмотреть на дом, на дорожки свои, по которым в детстве она ходила в школу, по которым уезжала поступать в мединститут. «На полу поло́жите – на полу буду спать», – сказала бабушка родне. Я представлял, как бабушка шла старой дорогой и перебирала глазами деревья, как вынырнуло вдалеке её село с кардиологическим скачком колокольни и приближалось, показывая изменённое, почти чужое лицо. Только, может быть, вот эта рябина… Я бы сам спал на полу.
Время от времени я открывал старые кировские книги и нюхал. Иногда везло, и из страниц вываливалась открытка – Дорогие Яков Иванович и Александра Николаевна! Поздравляем семью Мальцевых! Яша и Саша, с Новым годом! Иногда летом у меня в квартире пахло малиной, а в сырые дни на балконе удавалось поймать запах бабушкиного садового домика. Если поздно вечером с моста на улице Старая Басманная я видел, как проползает недавно оттолкнувшийся от вокзала поезд с жёлтыми окнами, хотелось снова в Киров.
Я вернулся через пятнадцать лет после смерти бабушки Саши, тоже летом. В поезде вспоминал бабушкину поездку в родную деревню. Остановился у сестры Оли (от вокзала совсем в другую сторону) и ходил по местам, которые помнил с детства. Был у цирка, в городском парке, где каскадом спускается вода в пруд, на Театральной площади, в музее Салтыкова-Щедрина, в котором дремала смотрительница, и я шагал украдкой по деревянном полу, чтобы не разбудить. От музея до бабушкиного дома было двадцать минут на троллейбусе, но я не мог решиться вот так сразу туда поехать, поэтому пошёл на набережную. Когда я спустился к реке, оказалось, что как раз сейчас отходит прогулочный пароход. Я быстро купил билет и впрыгнул – последним пассажиром – на палубу. Пароход шумно работал двигателем, долго отползал от берега и наконец пошёл по реке. Из той единственной поездки на пароходе по Вятке, которая была у меня в детстве, я помнил только немного мамы у перил и корни дерева в воде, больше ничего. Теперь я плыл вдоль каменных плит, придерживающих берег, потом мимо песочного пляжа. Кое-где сидели люди, худой мужчина гулял с худой собакой. Скоро открылся вид на высокие панельные дома, появилась стая чаек. Дойдя до какого-то места, ничем не примечательного, пароход стал разворачиваться. Я пытался всмотреться в даль и понять, что там дальше, куда я никогда не доеду, но река, сохраняя тайну, уходила вправо, показывала жёлтый высокий берег и сосны. На обратном пути я заметил в кустах рыбаков с удочками, они недовольно поглядывали на шумный пароход. Через полчаса я ехал в пятом троллейбусе на Октябрьский проспект. Я вспоминал за окном загс, мясокомбинат, стадион. Площадь Лепсе осунулась, ларьки убрали, за памятником Кирову вскочила, подняв руку, новая краснокирпичная церковь. Я медленно шёл через сквер, по которому когда-то бабушка вела меня к остановке. Окна первого этажа в старых домах, сопровождающих сквер, низкие, и я невольно видел чужие цветы, занавески, иногда кошку, иногда обои. Я решил не сразу идти во двор, а пройти через боковую улицу, чтобы посмотреть на гараж деда Якова: там среди двухэтажных каменных домов был внезапный ряд гаражей – не больше десяти – для редких в те годы автовладельцев. В гараже у деда Якова стоял его старый – каблучком – «москвич», плетёный руль, теряется и находится коричневая полоска, красивая ручка рычага – роза схвачена пластиком, как будто утонула и смотрит мокрая из-под воды. После смерти деда Якова машина слабела. Миша как-то выехал на ней с друзьями и разбил, с тех пор что-то от неё откручивал, продавал, менял, и машина превратилась в скелет. Зато под машиной – погреб, он жил полной жизнью, бабушка хранила там солёные огурцы, картошку, компот из черёмухи и облепихи. Я посмотрел на бурые, выкрашенные одной краской ворота гаражей и не узнал нашего, в памяти промелькнули сложности с замком, он никогда не открывался с первого раза. На соседних двухэтажных домах обрушились балконы, и из стен торчали только железные балки. Всё как будто было понятно, и я двинулся к бабушкиному дому.
Бабушкин дом стоял как ни в чём не бывало, гастроном равнодушно работал. Из открытой двери гастронома зачем-то пахло выпечкой. В квадратном дворе старого дома лежал, всё смягчив, тополиный пух. Дом привычно желтел, но всюду люди вставили новые пластиковые окна, которые, издеваясь, белели. Я знал, что такие же окна теперь и в бабушкиной квартире: несколько лет назад я попросил знакомую прислать мне фотографию бабушкиного дома. Она сделала снимок с нужного ракурса, и я сразу увидел, что окна поменяли. Теперь в бабушкиной квартире жил Миша с семьёй, они долго, два года делали ремонт. Я позвонил в домофон, и мне приветливо ответили. В подъезде сохранились красные гладкие перила, я установил на них палец, как иглу на пластинку, и тянул мелодию до четвёртого этажа. Пробыл в гостях недолго, не узнав ни одного места в квартире. В угловой комнате теперь жила маленькая девочка, она украсила окна разноцветными бабочками, получилось красиво. Когда хлопнула за мной входная дверь, тихонько, еле слышно умер дядя Юра.
