пристраивают сумку на третью полку, где лежали матрасы. Женщина переживает, что сумка упадёт, и показывает, чтобы он её поглубже, и сама пытается подтолкнуть сумку, мужчина злится и громко говорит ей: «Да куда она оттуда-то?», и женщине неловко, потому что все спят, кто-то закашлял, она машет рукой, тише, тише. В динамике дважды объявили, что поезд Москва – Киров отправляется, отправляется, мы постояли ещё минуту, и поезд дёрнулся, двинулся фонарный столб. Я снова сел, чтобы посмотреть в окно: отступает неестественная яркая бодрость вокзала, показывается спящий придорожный город, редкие жёлтые окна в девятиэтажках, упорные ночные машины, с которыми мы едем вместе, но вдруг разлучаемся: они плавно, хоть лови рукой, сворачивают, а мы выезжаем на шумный мост, под нами внезапная страшная чернота реки. Когда просыпаешься среди ночи в поезде, понимаешь, что уже привык ехать, и теперь я думаю о Кирове, какой он будет в шесть утра, там через дорогу книжный магазин (зелёными буквами – КНИГИ), троллейбусная остановка, и будем проезжать цирк, ЦУМ, центральную гостиницу. Старуха опять захрапела, мне вспомнился подъезд с красными деревянными перилами, приятно гладкими на ощупь, зелёные почтовые ящики, гулкое эхо, отец говорит про свисток, яркие жёлтые буквы слова Helèn, я слегка удивился, ребята, но привести всё в порядок не успел и заснул. Проснулся от толчка недовольного поезда, старуха храпит, поезд останавливается перед чем-то жиденьким, едва освещённым. Я посмотрел в окно – тёмные кусты сирени, зданий не видно, а только деревянный забор, стоит женщина в куртке, люди не просто торопятся, а бегут (нумерация с хвоста!), и буквально через две минуты поезд снова дёрнулся, едва заметно отодвинул сирень и поехал, показалась лавочка и прощальная белая табличка – Шахунья. Тут уж никто не войдёт, но вдруг дверь хлопнула, тяжёлое, охающее дыхание, господи, господи. Я ложусь, мимо проходит толстая старуха, цветастый, но выключенный на ночь платок, попа схвачена длинной кофтой, в руках корзина, дышит с самого дна, едва находит воздух, понятно, что бежала. Старуха села где-то недалеко от меня и громко замолилась: «Господи, спаси и помилуй, спаси и помилуй, сохрани, спаси и помилуй». «Женщина, вам плохо?» – спросил женский голос. «Да какое там, под поездом лезла, – сказала старуха, – думала, так и переедет меня». Ей никто ничего не ответил, кто-то недовольно вздохнул (мешают спать!), мне было непонятно, как это так – под поездом лезла, господи, матерь божья, сохрани и помилуй, рядом со мной раздавался давно начавшийся храп, и из-за этого храпа почему-то казалось, что всё в порядке, ничего особенного не случилось. Под подушкой стучали колёса поезда, который, если вот так приложить к нему ухо, слышится совсем иначе, сбивчивые сердечные удары, ничего общего с залесным чу-чух, ту-дух. Старуха перестала задыхаться, зашептала господи, господи и притихла, я крупно увидел, как палец нажимает клавишу на кассетном магнитофоне, забеспокоился, что это не тот человек, кассета выпустила плёнку, я заснул. Проснулся от лёгкого движения: мама спускается с верхней полки, светло, утро, старуха, которая всю ночь храпела рядом со мной, собрала постель и сидит, накинув кофту на плечи, смотрит в окно, коса приколота к голове. Ничего не напоминает о стукающей тёмной ночи. Мама уходит в туалет, возвращается с мокрым лицом. Я одеваюсь под простынёй и иду умываться. Оказывается, что многие уже проснулись и сидят. В туалете непрозрачное забелённое стекло приспущено, мелькают верхушки деревьев, влетает ветер, шумно. Я умываюсь, вытираю лицо полотенцем, от него пахнет присмиревшим крахмалом, недавней ночью. Когда возвращаюсь, мама уже сложила мою кровать, и снова появился столик. Будешь чай пить? спрашивает мама, и я с пластиковой чашкой, оставшейся от разбитого термоса, иду к нагревателю. Обратно, набрав кипяток, иду маленькими осторожными шагами, нащупывая равновесие, потом делаю так же со второй, уже эмалированной, с зайчиками, чашкой. Мы пьём чай с ломом печенья и стойкими хлебными палочками. Как это так – под поездом лезла? спрашиваю я маму. Да, я тоже слышала, сказала мама, наверное, не на ту платформу пришла, а поезд стоит мало, обойти не успеешь, и она под поездом полезла. И что, она прямо под вагоном? пугаюсь я за старуху, платок как у бабушки. Без предупреждения поезд выскакивает на мост. Вятка, говорит мама. Я с азартом смотрю в окно. Река обмелела и показывает песочное дно. Я успеваю заметить зелёную резиновую лодку и последить за ней, она плывёт, тихо, надуто, пока мы грохочем над нею. Мост заканчивается, кажется, что выключили звук. После чая за окном вспыхнул посёлок (три многоэтажных дома и нераспутанный клубок двухэтажек, деревенских домов) и тут же погас, снова лес. Потом вдруг пустырь, длинные кирпичные постройки, вступительная дробь гаражей – вот-вот будет Киров. И город выставляет перед нами трамплин на холме, мы, не удержавшись, взмываем с него над дачными домиками, летим минуту, и тут уже город суетится, показывает всё больше: завод, склад, дорога, панельные дома, котельная. Поезд выпускает воздух и окончательно – это чувствуется – сбрасывает скорость. Старуха, и не скажешь вот так, что ночью храпела, уже достаёт сумку из-под полки и двигается, подгоняя поезд, к выходу. А зачем она так рано пошла? спрашиваю я. Может, у неё электричка, и нужно пересаживаться быстрее, защищает мама, но храпела она ужасно, я всю ночь не спала. Из-под поезда вдруг распутывается много путей, кажется, что расплели косу, появляются товарные составы, жёлтый поезд-тягач, несколько старых с ржавчиной вагонов, и поезд, что-то громко дёрнув внутри, совсем замедляется, вылезает за окном платформа, невыспавшиеся встречающие лица смотрят в окна поезда. Мама по одежде людей пытается понять, сколько на улице градусов. Ну градусов пятнадцать, говорит она, глядя на женщину в платке и в кофте, и достаёт нам ветровки из сумки. Мы встаём в очередь выходящих, мы не торопимся, но и последними быть тоже не хочется. И тут поезд, слегка толкнув нас, остановился совсем и сразу же сделался неинтересным, отработанным. Теперь там – впереди – Киров. Троллейбус номер один, три, четыре, можно и пять, но он только до площади Лепсе, танк в сквере Октябрьского проспекта, жёлтый дом, и не прямоугольником, как все знакомые мне по посёлку дома, а большой, вальяжный, буквой Пэ, пусть и немного хромой: с одной, коротконогой, стороны дома гастроном, с другой – детская поликлиника, по верхней перекладине – библиотека, аптека, ремонт обуви, во дворе тополя сбрасывают пух, четвёртый этаж, в маленькой угловой комнате два окна – всё это (и даже пепельница на книжной полке в виде головы чёрта) проносится во мне, пока проводница открывает дверь, отбрасывает лесенку, и очередь медленно, с учётом багажа, двигается. Мы наконец выходим в Кирове.
Ночью, наверное, шёл дождь – Киров в шесть утра мокрый, прохладный, женщина в кофте и платке оказалась права. Зелёное здание вокзала с острой крышей, почти забытое за год, стоит яркое и необычное, чудо света. Чтобы выйти в город, нужно пройти через него, и там показываются киоски с книгами, журналами, ручками, игральными картами, я пытаюсь хоть чуть-чуть посмотреть на каждый киоск, но, конечно, не успеваю, и остаётся только яркий след, мазок витрины, домино в дорогу, наклейки. Мы выходим на площадь перед вокзалом. У остановки большая лужа, значит, дождливая неделя. Через площадь зелёными буквами спокойно сказано «КНИГИ», а если чуть вправо, то ярко, оранжевым – «ТРИКОТАЖ», в рифму с ажиотаж, там всегда очереди, и надменные женщины в жилетках большими палками с крючками на конце снимают подвешенную высоко кофту, свитер, выученный там кардиган. На площади толпятся троллейбусы, рогатые, с многообразными лицами, и не только цвет цифры разный (шестой – сиреневый, пятый – жёлтый, третий – белый в чёрном контуре), но у некоторых чёлка – лента с бахромой на стекле, которая раскачивается, когда троллейбус поворачивает, у некоторых – болтаются плюшевые игрушки, растопырившие лапы, у кого-то из таблички с маршрутом торчат искусственные цветы – палочка розы или пластиковое изобилие герани. С троллейбусов наступают слова, которые я позабыл за год и проверяю теперь разучившимся языком: Авитек, Искож, Щорса, Сельмаш, пл. XX п-с – что это, где это? Когда мы садимся в троллейбус номер четыре, я вижу, что на обратной стороне таблички с маршрутом, выставленной в окне, перевёрнутый вверх ногами маршрут седьмого троллейбуса, кажется, что наш троллейбус только притворяется четвёртым, и мама по этой табличке учит меня расшифровывать аббревиатуры – искусственная кожа, завод Искож, сельскохозяйственные машины – завод Сельмаш, Авитек – что-то с авиацией, тоже завод, а это не икс, икс, а площадь двадцатого партсъезда. Мама, а Лепсе? Лепсе – это какой-то деятель, говорит мама, революционер. Пусть так, но мне в этом слове Лепсе слышится пепси, что-то синее, весёлое, и только деятель хочет нахмурить брови из этого имени, как вспоминается там, на площади, киоск с мороженым, и мне очень хочется на Лепсе. Щорс – сощурившийся революционер, цветочная революционерка Роза Люксембург, революционер с лошадью в родительном падеже – улица Воровского (го-го-игого). Все они революционеры, подводит мама итог. Троллейбус поворачивает на улицу Ленина, а я знаю, что если на этом повороте пойти в другую сторону, то там будет обувной магазин «Фламинго», а дальше, по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, повторяя дитя заката – набережная и растворяющаяся в песке, с залысинами, река Вятка. Прогулочный корабль я пока даже не представляю, но он где-то там, несколько лет назад мы катались на таком, как раз когда дядя Юра, но с тех пор воды в реке каждое лето было недостаточно. А троллейбус, раззвеневшись, сворачивает на Октябрьский проспект, проезжает мясокомбинат, потом стадион, и вот уже виднеется площадь Лепсе. Я так ждал её, а она появилась буднично, люди встали и приготовились к выходу. На светофоре я рассматривал старый жёлтый дом, развернувшийся, как для фотографии, лучшим фасадом к площади – лепнина, фигурная крыша, напоминающая замок, прописью сказано гастроном, в который, вспоминаю я, два входа, но один всегда загорожен полками с хлебом. От гастронома, стесняясь, тянутся железные киоски, из которых женщины с голыми ногами, покусанными (я знаю) комарами, продают ягоды, лук, огурцы. Всё это я забыл за год, а оно стояло здесь именно такое. Троллейбус, не дав насмотреться, поехал дальше, и следующая остановка – наша, улица Гайдара, ДК «Родина», сразу виден дом бабушки Саши, но за деревьями, мешающими запомнить его во всех деталях.
