– Перистальтика, – недовольно отвечает бабушка и переводит: – Да просраться просто не может.
Тётя Лара не различала формы облаков, на горизонте для неё не проступали контуры недавно выстроенных коттеджей – только направление солнечного прожектора угадывала тётя Лара и подставляла ему левую щёку. Вокруг пахло травой, она нащупывала стебли, притягивала их к глазам и, ничего не поняв, тёрла, нюхала, что это? пижма? полынь? просто осока? Только свой орнамент из цикория она узнавала рукой.
На участке были прикопаны пустые банки из-под кофе, в которые мы с бабушкой собирали колорадских жуков и толстых красных личинок. Отложенные колорадские яйца мы размазывали прямо на листьях, поэтому наши пальцы становились коричневыми и липкими. Собранных жуков я в самом конце давил ногами на белом кирпиче. Это было кровавое месиво, но на следующий день высыхало и казалось хрупкой мозаикой из полосатых чешуек. Тётя Лара, перенюхав всю траву, начинает томиться и кричит нам: «Ну как, много их там?» «До чёрта!» – кричит бабушка в ответ, а мне говорит: «Давай ещё раз пройдёмся, а то дома снова начнёт вещать как радио, уж лучше на свежем воздухе…» И когда мы просматриваем кусты второй раз, бабушка говорит: «Мы с Мусей уходили на весь день в огород, чтобы спрятаться от неё. Садились там в абрикосах на вёдра, семечки щёлкали. Муся потом лицо намочит и скажет: ой, Лара, в теплице упарилась. Хоть отдыхали от неё немного, а то она всё ду-ду-ду».
И на обратном пути тётя Лара – ду-ду-ду. Мы поднимаемся с поля и сразу встречаем Лену, у которой ещё неделя отпуска, она идёт мягкая, выспавшаяся, ездила на рынок купить абрикосы на варенье и не удержалась, рассказывает Лена как шутку, взяла ещё краковской колбасы. «Я люблю», – смеётся Лена. «А если пожарить», – завидует бабушка. А тётя Лара, высидевшаяся в траве, начинает: «Ну что вы, колбаса – это враг здоровья». Бабушка грустно смотрит за дорогу. «Да я иногда только, не каждый же день», – улыбается Лена. «Холестерин, – упрашивает тётя Лара, – это очень серьёзно. Образуются бляшки, сосуды делаются узкими и не пропускают кровь. С этим не шутят». Лена уже не рада и идёт молчаливо, новые босоножки. «Лучше уж, – пытается разобраться в Лениной ситуации тётя Лара, – запечь куриную грудку с травами и потом холодную есть. Это намного полезней… А ещё лучше, – воодушевляется тётя Лара, – рыбку с овощами!» Лена вчера купила скумбрию горячего копчения, но это уж она промолчит. Шли и смотрели по сторонам, а тётя Лара с настойчивостью слепнущего человека, который не может видеть выражения лиц, рассказывала про фосфор, кальций, клетчатку, не верилось, что это только третий день, а она ведь на две недели. «Ешь что хочешь, – тихонько сказала бабушка Лене, когда тётя Лара стала подниматься по ступенькам, – и не слушай никого». Дома пообедали, тётя Лара, подавив точки, пошла передохнуть, и уже через десять минут за стеной послышался её храпкий сон.
В конце первой недели под прикрытием тётилариной катаракты прорастала бабушкина уставшая злость.
– Я яблочко порезала, Галочка, можно делать салатик!
Бабушка закатывала глаза.
– Ну что же, Галочка, время зарядки!
Бабушка за спиной у тёти Лары махала рукой, вроде как отгоняла муху.
– Галочка, последние известия! – звала тётя Лара к телевизору.
– У меня ещё предпоследние не кончились! – отвечала бабушка из кухни.
– Галочка, не слышу! Что?
– Галочка, задёрни шторы, яркое солнце вредно глазам!
– Галочка, время ужинать!
– Галочка!
– Овсянку лучше на воде!
– Галочка!
Наконец – взрыв. Требовательное, оздоровлённое чудовище тётя Лара после завтрака (бабушка встала мыть посуду) слушала радио и в охотку комментировала: «Коммунистам нечего предложить этой стране!» Когда она не могла расслышать, она делала недовольное лицо и просила: «Галя, выключи воду, ничего не слышу!» Бабушка выключала и кровавым взглядом смотрела в стену, вела глазами по кафельным швам. Взять бы ковшик, думала бабушка, да и ёбнуть. «Галя, что ты там всё моешь, выключи воду, я не расслышала атмосферное давление», – раскапризничалась тётя Лара. И бабушка столовые приборы горстью кинула в кастрюлю, расплескав воду, решительно, почти не хромая вышла с кухни, накинула плащ и сказала: «Я за хлебом». И когда тётя Лара начала только «А что, у нас…», бабушка заткнула её хлопком входной двери, а в подъезде ответила на незаданный вопрос: «Не твоё собачье дело!»
Я вижу бабушку на лавке во дворе. Понятно, что собиралась быстро: плащ поверх халата, домашние носки, непричёсанная. «Чего ты на улице?» – спрашиваю я. «Да в жопу! – говорит бабушка. – Прямо хуже грыжи! Радио ей не слышно, атмосферное давление ей надо знать. А я ей и завтрак, и суп, и в магазин, и рыбу! Молодую нашла! У меня колени болят, еле стою! А она посуду мне складывает в раковину! Цацей всю жизнь прожила, на пенсии ни дня не работала!» Бабушкина злость приводила меня в восторг, и я, как мог, подыгрывал ей. Мы ходим вокруг дома: бабушка злая, я весёлый. «Как ни спросишь раньше Лара, где ты была? В санаторий ездила, подлечить почки. Какие, в жопу, почки! У неё их три! Здоровая как лошадь! Пока она по санаториям сидела, у меня вон санаторий – огород. И теперь я ей ещё и прислуживаю!» Я со всем соглашался и тоже негодовал: просидела по санаториям! лошадь! в жопу! Бабушка тяжело поднималась по лестнице, горничная, посудомойка, каторжанка. Тётя Лара встречала в прихожей, раскачивалась мутноглазой неваляшкой: «Галочка, ну как, купила хлебушка?» «Не было, будем есть сухари», – мрачно говорила бабушка. «Чёрные!» – добавлял я.
Мы пошли на картошку, а тётю Лару не взяли: очень жарко, давление, чувствуется, нехорошее, так что ты лучше полежи, отдохни, послушай радио, Лара, а мы скоро. «Можешь, – пошутила бабушка, – нарезать салатик к обеду». И когда обувались, внутри уже поднималась огромная озорная радость: вот сейчас сбежим. И сбежали. Шли на поле быстро, энергично, атмосферное давление – прекрасное! «Какое там! – вспоминает бабушка. – Как заведёт свои проповеди, мы с Мусей только переглядываемся. Есть после шести запретила, и мы два дня не ели, но потом Муся утром встала злая и говорит: я всю ночь не спала, и больше я не жрамши спать не лягу!» Я никогда не видел тётю Мусю – бабушкину сестру из Горловки под Донецком – она умерла в прошлом году (ночью что-то оборвалось), но по пересказам она мне всегда нравилась за её колкости и ругательства. «Лара, ты как хочешь ешь, ты у нас птичка, а я не жрамши спать не лягу!» И пожарила вечером картошки с салом, достала малосольные огурцы, сварила толстые сардельки. Но поразило всех то, что тётя Лара ела наравне: и картошку, и огурцы, и сардельку. Она, конечно, просила: Мусенька, умоляю, мне половинку, я сыта. «Но сожрала, – пересказывает бабушка Мусю, – целую, не подавилась». Я бью колорадских жуков кирпичом, и мы смеёмся над Мусиными шутками четырёхгодичной давности. «Ничего себе птичка, – говорит тётя Муся, когда Лара попросила добавки винегрета, – прожорливая утка». Мы садимся в поле, где недавно сидела тётя Лара, и как будто возвращаем себе это место, сидим как полагается, без позы. «А привезла с собой, представляешь, ириски – «Ледокол» и «Золотой ключик». Едет из Москвы в деревню, считай, знает, какой там у Муси дефицит, а везёт ле-до-кол». Бабушка по слогам произносит Ларину скупость. «У всех же протезы, кто будет их есть – эти ириски. Так, наверное, и лежат там до сих пор». Бабушка замолкает и смотрит за поле, ей грустно представить, как сейчас в том доме после Мусиной смерти, как там стоит мебель, закрыты окна, сложены кастрюли, они тогда купили красивый эмалированный набор и поделили: бабушка увезла кастрюльку, ковшик и высокую такую кружку, а всё большое – для заготовок – оставила Мусе. «Но мы как увидели ле-до-кол – обомлели. Муся сразу сказала: в жопу бы ей вставить этот золотой ключик». Мы смеёмся: ну тётя Муся! Вернулись домой через три часа, а тётя Лара сидит за столом и, близоруко склонившись над досочкой, меленько режет огурчик для салатика. «Лара, – шутит бабушка в память о Мусе, – ты как для гномов нарезала».
