— Скажи, сколько лет твоей Кармеле? Посмотри на нее внимательно.
— Не надо меня учить, как смотреть. Около сорока пяти. Самое большое — сорок восемь.
— А сколько лет тебе?
— Мне? Погоди… шестьдесят два или шестьдесят четыре, или тысячу, не помню, а что?
— А то, что твоя бывшая жена на шесть лет тебя старше. Вспомни, как она из-за этого страдала! Не водила к родителям, не ходила с тобой в театр. Даже не купалась вместе с тобой в Адриатическом море.
— Ты это к чему?
— Думай, думай. Она на шесть лет тебя старше. Значит… ей сейчас шестьдесят восемь лет. Или семьдесят. А та восковая женщина, которую ты видишь, это только проекция твоего воспоминания. Фантом.
— Не может быть.
— Может. Да, и еще одна мелочь… уверяю тебя, ты был в этом доме еще раз, после того вашего осеннего свидания.
— Я был тут еще раз? Нет.
— Был и точка.
— Когда?
— Около восьми лет назад.
— Не был.
— Нет, был. И повод был особенный. Похороны.
— Какие похороны? Не помню никаких похорон!
— Похороны твоей Кармелы, как было написано в некрологе, — «скоропостижно скончавшейся», а на самом деле — покончившей с собой из-за хронической депрессии. Удавившейся. Прямо тут, в спальне. На поминках ты напился и приставал ко всем, подрался с Нильсом, тебя связали и положили на ту самую кровать, на которой ты сейчас лежишь. Чтобы ты никого не поранил. Кровать эту, кстати, выбросили на свалку через месяц после похорон.
— Повесилась?
— Да, привязала бельевую веревку к крючку для люстры. Надела петлю на шею. Встала на табуретку. И… и часть вины за это несчастье лежит на тебе.
— Как же я мог это забыть?
— Тебе так легче.
— Подрался на поминках, приставал…
— Я бы мог о тебе такое порассказать…
— А кровать выбросили?
— Выбросили.
— А на чем же я сейчас лежу?
— Спроси об этом самого себя. Свою память.
— Но ты же и есть я.
— Уверен?
— Не томи.
— Зачем мне тебя томить? Только… если кто не спрятался, я не виноват. Понимаешь, как бы это помягче сформулировать… Ты тоже умер. Тебя похоронили два года назад. И было это далеко-далеко отсюда. Тебя сожгли и похоронили в лесу, а ты все бродишь и бродишь по Земле, пугаешь живых и заражаешь трупным ядом своих фантазий этот маленький уютный мир.
Полкило кураги
Не знаю точно, когда, где и как, но знаю твердо, что совершил фатальную ошибку.
Ошибки я делал всегда. И не только арифметические или грамматические. Я ошибался в людях. Выбрал неправильную профессию. Родился не в той стране. Эмигрировал тоже не в ту страну. Ошибался и в себе самом. Но только эта, последняя ошибка уничтожила мою жизнь. То, что я считал своей жизнью.
Возможно, что-то показалось мне мелочью, пустяком, я был недостаточно зорок, чувствителен, великодушен, не обратил на что-то внимание, проигнорировал то, что нельзя было игнорировать… сделал или сказал что-то не то, не там, просчитался, недоглядел, обидел кого-то или, не замечая этого, оскорбил вершителей судеб, и вот, все пошло прахом. Все, что я пытался создать, во что вкладывал все силы, на что молился, перед чем благоговел.
Безжалостный шестирукий истукан перевел невидимые стрелки, и мой поезд, бездумно мчащийся по плоскогорью, простирающемуся между пятью заснеженными вершинами, сошел с рельс и покатился, теряя вагоны, по бездорожью. Через овраги и провалы. Сквозь глину, известняки и водные толщи. Покатился туда, откуда нет возврата.
Скоро от поезда не осталось ничего. Ничего, кроме моего тела. Я один был и локомотивом, и вагоном, и купе, и единственным пассажиром. И я гудел и стучал колесами и жадно всматривался в летящий назад пейзаж через два окна, застекленные стрекозиными крыльями.
Бешеный бег начал замедляться.
…
Вначале я почувствовал телесную слабость и одиночество. Нет, не то одиночество, что мы испытываем в детстве и юности. Без чудной музыки сфер и без манящих призрачных видений будущего. Без шепота фей и предчувствия блаженства.
Мое тело перестало меня слушаться, стало чужим, почти враждебным, грозящим неминуемой гибелью, мне осточертело все, чем я жил долгие годы, мне позарез нужна была помощь и сочувствие близких людей, но мои знакомые и родные как будто забыли меня.
Я заметил это не сразу. А когда заметил, долго не хотел признаваться в этом самому себе. Потом все-таки признался, поразмышлял и решил, что если я не могу оздоровить, омолодить и вновь подчинить себе мое тело и душу, то должен хотя бы напомнить о себе дорогим мне людям. Пока мой поезд не покинул этот мир навсегда.
Ударить в колокол. Выстрелить из пушки. Или хотя бы громко закричать.
Но колокол треснул. Порох отсырел. А из глотки моей, как я ни пыжился, вылетал только жалкий писк.
Позвонил жене, с которой не разговаривал уже три года. Или пять лет? Или восемнадцать?
Она жила на юге Франции с каким-то французом. Там они разводили черные трюфели в небольшой дубовой рощице, унаследованной французом от богача-деда, знаменитого в свое время антидрейфуссара.
Никто не подошел к телефону. Наверное жена и ее сожитель купались в это время в небольшом прудике с лилиями недалеко от шато. Брызгались и ловили руками золотых карпов кои. Когда-то жена присылала мне фотографии этих драгоценных японских тварей. Я бы за этих уродов не дал ни цента. Ну разве что их запекли бы в сметане. С лучком и перчиком.
Позвонил еще раз. Мне ответил автоответчик. Сообщил, что у этого номера нет абонента телефонной сети. Затем, неожиданно, добавил с чувством: «Не звони ей, мишуге, не пугай воробышков. Им и так тяжело. Сам знаешь, засуха. Асфальт плавится. Фата-морганы…»
В трубке послышался отчаянный воробьиный клекот. Потом все стихло.
Что за издевательство!
Позвонил другу в Москву. Ответил автомат.
— Вы набрали неверный номер! Вы набрали неверный номер! Вы набрали неверный номер!
Повесил трубку.
Телефон тут же зазвонил. Тот же голос объяснил, бесстыдно амикошонствуя, что «как известно, покойники по телефону не разговаривают. Твой друг на кладбище, мишуге. Его внутренности жрут черви. Ты на самом деле хочешь, чтобы он тебе ответил? Это можно устроить. Жди его у себя дома между двумя и тремя ночи. Он придет. Во всем своем великолепии. Получишь незабываемые впечатления! Только проветрить помещение не забудь. Потому что будет душно. Сам понимаешь, запашок-с».
Гудки.
Погодите, погодите. Какой запашок? Мой друг жив, жив! Жив? Когда мы последний раз разговаривали? Хм… Двадцать шесть лет назад. Или еще раньше?
