А по утрам быстро бежали на фабрику.
Даже иногда подпрыгивали.
Свистели и гудели как локомотивы.
У-уу-уууууу!
…
Проезжающий мимо велосипедист посмотрел на этот дом.
Дом был ему знаком, ведь он прожил в нем пятнадцать лет. Он жил в нем, пока его не сбил автомобиль напротив цветочного магазина.
Велосипедист был похоронен на городском кладбище недалеко от крематория. С тех пор он ездит по улицам города на своем старом велосипеде фирмы «Диамант». Иногда он оставляет велосипед на улице и входит в этот дом. У меня ни разу не хватило духу посмотреть, что он там делает…
…
Эта фабрика была закрыта двадцать лет назад.
Но из ее высокой трубы все еще поднимается дым, в ее окнах мелькают зловещие фигуры. По ночам в фабричные ворота въезжают десятки грузовиков…
Но ни один грузовик не выехал из фабричных ворот за последние двадцать лет.
Под фабрикой был проложен туннель, но его залила вода из речки. Грузовики ржавеют в туннеле под водой. Внутри их кабин плавают жирные желтые рыбины.
Рыбы фосфоресцируют, и в этом зыбком свете хорошо видны не до конца разложившиеся трупы водителей грузовиков.
…
В этом доме жил после войны людоед. Его вечно терзал волчий голод.
Он съел соседку.
Потом соседа.
Потом их сына.
Потом и их собаку.
Затем он съел свою двоюродную сестру.
Пригласил ее отведать пирожков, затем убил, изнасиловал и расчленил.
Когда его арестовывала полиция, он жарил почки другой своей двоюродной сестры.
Предлагал полиции попробовать.
Когда его везли в тюрьму, он жаловался на голод. Уверял, что он никому не желает зла.
Снабжение плохое, говорил людоед, вздыхая, даже на фронте кормили лучше.
На фронте он был, как и многие другие мужчины города — поваром. Некоторые впрочем, были радистами. Телефонистами. Специалистами по камуфляжу. Конюхами. Шоферами. Врачами-дантистами. Наблюдателями.
Никто никого не убивал.
И не съедал.
Не то, что в мирное время.
…
В этом доме жил тридцать пятый, если считать справа налево, городской почтальон.
Он никого не обижал, он только разносил почту в отведенном ему районе.
Звонил в дверь, ему открывали, он отдавал почту и уходил.
И никого не обижал.
Иногда он оставался поболтать с симпатичными кумушками, жительницами тридцать пятого почтового района города.
Обсуждал с ними последние городские новости и погоду, иногда даже выпивал чашечку невкусного бобового кофе.
А потом… уходил восвояси.
И никого никогда и пальцем не тронул.
А ему ведь так хотелось.
…
А в этом заколоченном доме жил продавец золотых рыбок.
Он не ел человеческое мясо, не разносил писем и не насиловал мертвых двоюродных сестер.
Он разводил и продавал золотых рыбок.
А в свободное от работы время он пел старинные немецкие песни.
…
На этой площади я упал в обморок.
Каждый раз, когда я проходил по этой площади по пути в магазин Лидл, я думал, только бы в обморок не упасть.
И однажды… упал.
Посмотрел на картинку, нарисованную на стене и брякнулся.
Разглядел в нарисованных облаках моего близнеца. Он кивнул одной из голов и показал мне свой раздвоенный язык.
А я упал от страха в обморок.
…
На внешней стене библиотеки кто-то приклеил плакат.
От дождя и солнца плакат потерял свои краски. Невозможно было понять, что же на нем изображено.
Потом кто-то, неизвестно зачем, вымазал плакат сажей.
А затем случилось чудо — на плакате само собой показалось лицо покойной директрисы городской библиотеки.
Директриса долго смотрела своими мертвыми глазами в небо, а потом исчезла так же внезапно, как и появилась. Должно быть, обиделась на рисующих граффити подростков. У нее и во время жизни с подрастающим поколением отношения не складывались. А уж после смерти…
…
У этой старой кирпичной стены кого-то когда-то расстреливали.
Или пыряли ножами.
Или пытали.
Пытали, а потом насиловали.
Или — наоборот, вначале насиловали, потом пытали.
А ножами не пыряли вовсе.
И расстреливали.
А может быть — ничего не делали.
Разве что какой паршивый кобель помочился на эту отвратительную стену.
Они жили вместе почти шестьдесят лет. Растили детей, работали, любили, отдыхали.
Потом умерли. Вначале старушка, потом — старик.
После смерти они очнулись, как после тяжкого сна, в океане. На надувных матрасах.
Океан был спокоен, вокруг них тихо плескались крохотные ласковые волны. Солнце не жгло, ветра не было, сквозь прозрачную голубую водичку было хорошо видно покрытое разноцветными камешками дно. В воде не было ни рыб, ни медуз, в воздухе не было птиц, в небесах цвета желтого опала не было видно ни облачка.
Он увидел ее, она увидела его. И они улыбнулись друг другу беззубыми ртами.
А затем они легли на своих матрасах на свои старые, морщинистые животы и стали отчаянно быстро грести руками. Как бабочки или стрекозы, попавшие в воду. Они сбивали воду в пену, и эта пена покрыла поверхность воды моря желтоватым ковром.
Они плыли в разные стороны. Через несколько минут они потеряли друг друга из виду.
…
Просторный классный зал. Столы.
За столами сидят люди.
Они молча пишут что-то в серых тетрадях. Тишина нарушается только монотонным голосом учительницы, скрипением стульев, кряхтеньем, вздохами.
Я тоже сижу за столом. Передо мной лежит тетрадь и синяя шариковая ручка с обгрызенным концом. Кто его обгрыз?
Почему мне страшно?
Во сне думать трудно.
Я не знаю, кто я.
Не знаю, мужчина я или женщина, мальчик или старуха. Гляжу во сне на свою руку. Рука как рука, без свойств, без возраста. Как будто и не моя.
В классе высокий потолок. Слева и справа просторный белый коридор. С небольшими белыми дверями. Больница?
Учительницу не видно. Между мной и нею стоят казенные шкафы. Огромные, почти до потолка, из массивного дерева. Что в них? Какие-то старые папки. Истории болезни?
