— Надо разбудить удмурта (тот отдыхает на верхней шконке) и спросить его, сколько времени.
— Так у него же нет часов!
— Он проснется, и я у него попрошу сигарет, а заодно и четки, и платочек для «марочки».
По камере бегал мужичонка ростом с сидячую собаку, шустрый, как таракан.
Итальянец даже после своего позорного падения по социальной лестнице не мог не задирать людей. При этом объектом он выбирал самого неспособного оказать отпор и, гнусаво матерясь вполголоса, наезжал на него.
И пришла мне в голову такая мысль: ниндзя — презренное сословие в японской культуре, а европейцы сделали культ из этого сословия в своей культуре.
Пораженный глубиной собственной мысли, сдуру произнес это вслух. Аварец выслушал, внимательно посмотрел на меня и спросил:
— Чего? Парк культуры?
Ну не дурак ли я?
А ночью в полной темноте произошел такой разговор.
— Объясни же мне поскорее, почему мне выпала тюрьма?
— Да потому что ты просто обнаглел.
— Как так?
— Ты стал превращаться в животное. Что с тобой оставалось делать? В калеку превратить? Так у меня с ними нынче перебор. Умертвить? Так что же, все, что было в тебя вложено, вбухано, напрасно? Так получай для начала тюрьму. Дальше посмотрю.
— И что меня ждет?
— А это полностью от тебя зависит.
— Как в тюрьме?
— Везде. Всегда. Всюду.
— Но это же мучительно. Долго. Унизительно.
— Да, именно так: долго, унизительно и мучительно. А иначе не поймешь. Не умом, кишками. Организмом. Или же не поймешь. Все от тебя зависит.
— Но время в моем возрасте летит очень быстро. Мозг, в конце концов, усыхает. Я же ничего не успею. Память ухудшается.
— Мозг не усыхает, глупости. Он компонуется для конкретности. Не вообще, как в молодости, а для конкретики. Да, время бежит быстрее. Извини, у всех так. Память — тренировать надо. Это мышца. А успевание — ха! Разберешься с собой, глядишь, и я тебе что-нибудь подкину. Хотя и это тоже ни к чему. Парень ты крепкий. У других и такого нет.
— Но за что? За что?
— Э-э-э! Да ты, похоже, еще ничего не понял за последние семь лет жизни.
Вот уже как несколько месяцев в камере обитает программный пидор Анжела.
— Ты не проверишь, если его сравнивать с какой-нибудь «мокрощелкой» восемнадцати лет, которая толком и хрена-то не видела, — небо и земля! Уважительный профессионал. Что значит стаж двенадцать лет, а!
Делая массаж авторитетному сидельцу, сильно грассируя, «петух» рассказывал:
— …так как спец хаты для голубых у них там не было, меня бросили в пресс-хату.
— Прессовали, что ли?
— Меня? Нет. Просто туда определили. Ну, сначала в карцер кинули, а там же ничего нет. Ни «машки», ничего. Вообще голяк. Я возмутилась, и меня — туда. Вот я и насмотрелась! Был там такой Цыган. Он у них как бы за главного. Он прямо, даже и не стесняясь, в хате открыто говорил, что ему с его двадцаткой деваться некуда. Раньше он тоже много страдал, а потом подумал-подумал, за что, мол, страдаю и ушел под мусоров. Хочу, грит, жить в свое удовольствие, а не страдать. Короче, когда надо было кого-то прессануть, его к «куму» дергали, он после этого в хату возвращался и говорил, все, мол, хата на осадном положении. И объяснял, что к чему. Человек заезжал, и к нему так осторожно: сначала за волю, семью, жизнь, а после за делюгу. И аккуратно так подводили, что, мол, явку писать надо. Если он упирался, то показывали на одного, а там сидел такой огромный качок — Динамо погоняло, Цыган и говорил: видишь его, он тебя бить будет. Если тот упорствовал, тогда уже прессовали. В результате одного такого убили. Цыган удар знал — ну, в общем, я точно не помню, короче, как-то бьется в сердце, сначала что-то типа раскрывается, и туда же, под сердце второй удар, и оно останавливается. Так и убили. У него вся грудь синяя была, а списали, типа он со шконки упал со сна. После этого их расформировали.
— А тот, покойник, за что сидел?
— Ну, я там точно не знаю. Он, там, короче, семилетнюю девочку изнасиловал. И малявы там перетачковывались. Сидел у них спец такой, Оглобля погоняло, так перед ним куски разных тарочек и список, кто интересен. Такая малява попадается, и он — вжик, вжик — распаивает, перетачковывает или, ну, я не знаю, целиком, что ли, забирает. Вот это вот осталось, а вот пресс-хаты, говорят, уже все, нет.
— …Косметику у меня всю отмели. Я дура, во время шмона сумочку-то вынула. Рядом поставила, они пошманали и ничего. А тут «хозяин» идет. Что это, спрашивает? Берет сумочку и всю косметику в ведро. Я пререкаться начала, а он мне говорит: будешь пререкаться, я могу и в морду дать, а потом пиши жалобу на «хозяина», мне, то есть. Я в слезы. Сумочку вернули, а косметику пришлось клянчить буквально по мелочам. Ведь все, все пропало из-за него. Не положено. Почему? Где это записано? Мусора, конечно, могут это обосновать, типа можно изменить внешность и в побег или там был мужиком — стал бабой и в обратку в побег. Вот где бы обувь надыбать девчачью? Надо с баландерами потрещать. Они же там с тетками пересекаются. Могут же спиздошить их сменку за сигареты. Да! Придется им платить. Даром пиздить они не будут.
Ночью. «Хата» уже спит. Мечтания арестанта и Анжелы.
— А хорошо бы прям сейчас уйти! И ведь встретят нас, прям на бэхе встретят. Вот голландец и встретит. Я ему: снимай очки, голландец, покажи лицо. А пока ждем, можно стакан, двести грамм хорошей водки. А?! Только хорошей. И знаю, куда поехать. В машине еще накатим и поедем к девчонкам. А домой — завтра.
— Да, домой завтра. И я тоже знаю, куда ехать. И тоже встретят. И тоже на бэхе. И на водку с закуской у нас хватит. Сколько у нас? Шестьсот? Восемьсот?
— Девятьсот. На водку, закуску и сигареты — вполне. А еще хорошо бы шашлычки.
— Не холодно? Май же.
— Нет, что ты, в самый раз. Я всегда в это время уже купался.
— У воды здорово! А таджик к нам на лодочке уже спешит! А!
— Или даже пешим строем с двумя дынями под мышками!
Хата продолжает спать. Они смеются.
Анжелочка! Фурор! Курносый, аж не в себе. Юбочка, макияж. Сам о себе в женском роде. Утром умывается, а полкамеры заглядывают ему под юбку. Что, интересно, они хотели там увидеть? Выделили ему аж две шконки в единоличное пользование. Личное распоряжение смотрящего за «хатой». Каждый вечер к нему бегают на прием. Шконки трясутся, шторки вибрируют. Остальные обитатели камеры бросают тоскливые взгляды на колеблющиеся кулисы.
— Ой, я так плакала, так плакала, когда эти гондоны у меня весь макияж отмели! Масик, к тебе же вольный адвокат ходит?
— Да.
