— Это от нервов. И явно затухает, — радостно сообщил мне доктор. Не затухло.
Помог не доктор, все же не зря их в системе называют «лепилы», помогла «бензолка». Занял процесс излечения две недели.
Конвойные на суде были в полном смысле профессионалы высокого класса. Некоторые умудрялись спать, стоя с открытыми глазами. Смотрит такой в твою сторону, и не подумаешь никогда, что он спит. Однако умудрялись.
Хорошо, мы сидим здесь по принуждению, а работники системы же здесь добровольно. Четвертую часть жизни сидят с нами, в тех же стенах, зачастую питаясь той же баландой и живя теми же интересами. Если мужик в России живет в среднем 65 лет, то, получается, 16 лет в крытой системе! Это же каким неудачником и неумехой нужно быть, чтобы не найти другую работу.
— Заходите, ребята, — вежливо и даже ласково просил конвойный прапорщик.
Зеки выбрались из автозака и должны были покинуть дворик и пройти в здание тюрьмы.
— Старшой, мы подышим воздухом, а?!
— Заходите ребята, меня же выебут.
— Да ну! Как это можно выебать целого прапорщика?
— Еще как можно!
1 февраля. Радио «Шансон» сутками каждой своей второй песней убеждает, что придется сидеть. И сидеть придется долго.
Из воспоминаний Р. Ждамилева. То, что я увидел в 1972-м и тем более в 1980 году, — это просто страшно. Ввели массу ограничений — в письмах, посылках, свиданиях, деньгах. Очень ужесточили режим. Лагерь внутри разгородили на локальные зоны («локалки») заборами по восемь метров высотой, сами заборы металлические, решетчатые, тюрьма в тюрьме. Внутри колонии запретили общаться друг с другом. И это все давит на человека. Он озлоблен на государство, на общество. Зачем его так озлобляют? Сидит какой-то идиот, я не знаю кто, но не человек — это оборотень какой-то, какое-то существо — и из пальца высасывает все новые порядки, удушающие человеческие понятия. Понятия в человеке выжигают, все условия создают для того, чтобы человек прекратил себя понимать, себя уважать, чтобы у него не было самолюбия, чести, достоинства — ничего.
Где насилие, там возникает и противодействие. От того, что меня одели в смирительную рубашку, от того, что на мне прыгали, меня не воспитали, — напротив, меня ожесточили, и я буду с еще большей силой им противостоять.
Если сравнивать три периода в исправительной системе, то хрущевские лагеря, по крайней мере до начала шестидесятых, были самыми лучшими и по условиям содержания и по эффекту — если задача в том, чтобы не делать человека хуже. С начала шестидесятых, когда ввели новое законодательство и разделили лагеря по разным режимам, положение с каждым годом становилось все хуже и ужаснее.
Здесь кровь пьют на каждом этапе твоего существования, перед каждой дверью, в каждом помещении. Если лавка, то сидеть на ней невозможно по причине отчаянной ее узости либо она сломана. На нее можно только присесть на очень короткое время. Если унитаз, то он или безнадежно сломан, либо поднят на высоту метр двадцать над землей и не закрыт ничем, так что все твое хозяйство и весь процесс вынуждены наблюдать все, даже не желая того (отдельных, изолированных, туалетов в тюрьме нет). Если шконка, то маленькая, или кривая, или с такими струнами, что спать на ней невозможно. Если «сборка», то переполненная до невообразимости. Если автозак, то летом дышать нечем, а зимой холодно, как в холодильнике, и практически всегда его забивают людьми до полного отказа. Если пайка, то есть ее нельзя по причине несъедобного содержимого, разрезать буханку нечем — все колюще-режущие предметы запрещены.
Если проводят шмон, то порвут все, что можно. Своруют все мало-мальски ценное, а остальное изгадят и раскидают по камере… Если доктор, то неуч и дурак. Если передачу сдать, то очередь на пять дней, если ларек, то половина продуктов либо просрочена, либо такого качества, что есть их можно только в тюрьме. И всегда жуткая антисанитария и почему здесь не заводятся ужи, непонятно. Хотя понятно: они заводятся, но их мгновенно съедают клопы и вши.
И все, что только можно, — нельзя.
Тебя еще не признали виновным, а ты уже человек даже не второго — третьего сорта.
— Не буду с тобой разговаривать. Ты же преступник.
На вопрос, куда людей девать, «продольный» ответил:
— Люди? А где здесь люди?
Стричься нечем. Мыться приходится в таких условиях, что не каждая свинья зайдет в помывочное помещение.
И кругом деньги, деньги, деньги. Дай, дай, дай. Можно не давать? Можно. Но тогда ты вообще ничего не будешь иметь, даже иллюзий.
Глупость собратьев по беде иногда не поражает, завораживает. Иногда думаешь: нет, не может такого быть, так не бывает! Бывает.
Конечно, все равны перед законом, спору нет. Но только не перед судом. Я не беру судей-маньяков, а таких тоже немало. Беру стандартную ситуацию.
Возьмем чистого ухоженного московского мальчика с хорошими манерами и таджика (беру любого таджика или киргиза и абсолютно равную ситуацию). Так вот, при всех равных обстоятельствах таджику дадут значительно больший срок, чем этому мальчику. Даже если этот несчастный таджик (а это может быть и казах, и узбек) и вовсе не виноват. Без денег инородцу по закону выскочить из крепких объятий правосудия не удастся.
Плохое, непрофессиональное ведение следствия, например, сбор доказательств, экспертизы и т. д. — общее место. Это знают все, кто когда-нибудь сталкивался с системой. Поэтому и стараются закрепить косые и кривые дела явкой с повинной и чистосердечным признанием («чистухой»). Еще один способ дооформить дело — это свой, «мусор- ской» адвокат, бесплатный.
Положительных, честных, добрых следователей не бывает. Ну нет их в природе, не водятся, не вырастили такой вид еще, что поделаешь.
Что, не берут? Плохо давали. Мало давали, не вовремя, не тем или не так. Если дело не заангажировано, берут практически все. Если же оно находится на контроле — тогда не возьмут, но далеко не все дела на контроле.
Не мусора такие — система такая.
Отец цыгана бил не за то, что тот воровал, а за то, что попался.
Любовь, да, греет, да, хочется, да, нужна, как воздух, но есть ли она?
Наличие любви — вопрос времени и денег.
Пока жив — нужен, пока в тюрьме — пока нужен.
За деньги тебя будут любить и тюремщики.
Если есть поддержка с воли, в системе тебя опасаются. Чем мощнее поддержка, тем вежливее к тебе отношение.
Модные вещи нужны на воле. В системе нужны удобные, прочные и надежные вещи.
Все дорогое вызывает болезненную зависть.
Благородство? Да откуда же ему взяться? Демократия уравняла всех. Теперь и академик, и солдат, и поэт, и вор, и бомж, и президент равны. Значит ли это, что все стали благородными? Нет. Это значит — наступило время духовного обнищания.
