Или я так оправдывала себя, подсознательно понимая, что наношу сокрушительный удар.
Я не знаю. Помню только, что мне было невыносимо, выматывающе больно. Любовь, которой я не ждала, которую не искала, которой и он страшился и избегал, сразила нас. А мы, как избалованные дети, не знали, что теперь с ней делать, и только рвали друг у друга из рук, калечили и ломали. И не было человека несчастнее меня в тот день, когда на сцену перед Фармер поднялись участники группы «Опиум для никого», а я, наблюдая за концертом из режиссерской рубки, осознавала, что месть моя удалась и Эдриан сейчас находится на самом дне отчаяния.
Я увидела его еще только один раз, в коридорах студии, где проходили репетиции. Он заехал туда перед отъездом в аэропорт забрать какие-то вещи или документы. Я шла по коридору, и он двигался мне навстречу и смотрел на меня – пристально, неотрывно, как будто желая спросить:
– Ты довольна? Доказала все, что хотела?
Лицо его выглядело бледным, издерганным, глаза опухли, и под ними залегли темные круги. Весь вид был помятый, несвежий, как у человека, спавшего, не снимая вчерашней одежды. Должно быть, после моего предательства он так и не выпускал из рук стакана, ударился в совсем уж безобразный, дикий загул. Терять ведь теперь было нечего.
Мне хватило мужества выдержать его взгляд. Но сказать ему я ничего так и не смогла. Он тоже молчал. Вот так, молча мы остановились, постояли в коридоре пару минут, глядя друг на друга. А затем он просто обогнул меня и направился дальше.
Он уехал, так и не сказав мне ни одного слова, не простившись со мной… Когда я осталась одна, забвение не приходило – все потому, что, даже находясь за тысячи километров от него, я продолжала его чувствовать, просыпаться вместе с ним, слышать его мысли, переживать его страхи. И уверена была, что он это чувствует тоже. Тогда я писала:
Ни в самый страшный час, час перед рассветом, когда сумрачные призраки все еще имеют власть, ни тогда, когда ты просыпаешься, задыхаясь от безмолвного крика, ни на багряном восходе – никогда.
Никогда нам не встретиться. Тысячу лет назад мы дьявольски ошиблись, наверное. И теперь, из жизни в жизнь, вынуждены платить за эту ошибку, обреченные на новую встречу, на безумные неожиданные ночные признания и на разлуку, разбивающую сердце.
Мы – покинутые, надломленные, никому на самом деле не нужные, вынуждены вечно бежать по кругу, вечно искать оправдания себе, своей прожитой зря молодости, своей жестокости. И забывать нечто самое важное, самое дорогое, которое опять исчезло, исчезло, как и тысячу лет назад.
Никогда нам не встретиться снова, ведь приговор уже вынесен, мы опять совершили ту же ошибку – не простили, не удержали, не смогли смириться.
Мы будем жить теперь, корчась от ненависти, от презрения, от ощущения несправедливости этого мира, ведь зло осталось ненаказанным. Так мы себе говорим, так пестуем свою обиду, хотя знаем прекрасно, что настоящее зло – внутри нас. Заносчивость, нелюбовь, тщеславие, лживость, неверие, звериная жестокость – это все мы с тобой вместе, дорогой, и ты – не лучше меня, мы стоим друг друга.
И от себя не убежать, не скрыться ни в тибетской долине грез, ни в московской пробке, ни в гашишном бреду лондонских ночных клубов.
Мы – обоюдная беда, несчастье друг друга, те самые точки входа, которые изменяют навсегда. И мы могли бы нарушить череду этих больных перевоплощений и хотя бы в этой жизни пройти мимо, но притяжение многовековой любви – ненависти сильнее нас. И мы снова друг друга сломали.
Я знаю тебя, как никто другой. Встречая тебя в разных ипостасях, разных лицах, я знаю тебя. Из жизни в жизнь я вынуждена различать твое лицо из тысяч других, любить безумно, отпускать и никогда не прощать, никогда не встречать больше в этом облике. Один раз и навсегда.
Это судьба, это судьба…
Они смотрели на меня с голубоватого экрана телефона – строки, ставшие свидетелем и памятником моей потери, моего краха. Напоминанием о том, как однажды прошила меня насквозь эта наша бестолковая любовь и как она же растоптала меня, когда стало ясно, что у нее нет будущего. Как будто я нуждалась в напоминаниях! Как будто не носила их постоянно на себе этаким сизифовым камнем, избавиться от которого мне было не суждено никогда. Путевые заметки, сделанные на протяжении этих долгих никчемных двенадцати лет, среди одиноких ночей, случайных, ненужных встреч, попыток уйти с головой в работу и электрических разрядов, мгновенно пронизывающих тело, стоит лишь случайно увидеть в новостях его фото.
Мы больше не виделись с ним. Но иногда, раз в полгода, в год, мне приходили от него весточки, отправленные с разных номеров, долетевшие из разных стран. Короткие сообщения странного содержания: «Плохая погода сегодня в Стамбуле. Эти крики чаек так раздражают. Чего-то не хватает. Как ты думаешь, чего?» Зачем он писал мне? Почему не отвернулся с презрением, он, царственный лев, которого я предала, которого однажды ударила так сильно? Может быть, потому, что тоже чувствовал эту кармическую связь, не отпускающую нас? Я смотрела в эти строчки и читала сквозящее между ними: я тоже не могу забыть, тоже, черт тебя побери, не могу забыть, как бы ни стремился, как бы ни вычеркивал из памяти те недели в Москве. Я помню…
А однажды он вдруг написал мне, что прощает меня. «Я бы тоже мог уничтожить твою жизнь, но я тебя прощаю». И столько было в этом неожиданно пришедшем после долгого молчания сообщении всей этой его величественной горделивой повадки, что у меня захолонуло в груди. Даже в момент отчаяния он оставался несгибаемым львом, рожденным карать и миловать по своему усмотрению.
«Один некогда дорогой мне человек, ставший врагом, ненавидящий меня настолько, насколько это возможно, написал мне вдруг, что он меня прощает.
Я была в Турции тогда, приехала по работе. Стояла грозовая ночь, неистовое Эгейское море билось о причал, и в мое окно влетал запах соли, водорослей, растапливаемого кое-где хозяйственными турками угля. Жизнь продолжалась, настоящая жизнь. А мы с ним, как годы назад, все так же существовали в параллельной вселенной, по-прежнему вели немые диалоги друг с другом. Я все так же пыталась доказать ему, что была права. А он все так же с маниакальным упорством выискивал мой след среди ночных визитерш, мое дурное влияние среди заигрывавших с ним подписчиц социальных сетей.
К тому моменту я давно уже потеряла сон, подскакивала посреди ночи от мучающих меня кошмаров и забыться могла, только приняв гигантскую дозу снотворного. Мне уже ясно было, что я упрямо, назло себе сжигала того, кто был самой большой, самой недосказанной и самой настоящей любовью моей жизни, жизни бродяги, трубадура и неприкаянной грешной души».
За что он простил меня? За мой поступок, лишивший его шанса вознестись на музыкальный Олимп? А может быть, за то, что его тянуло ко мне как магнитом и он даже годы спустя не мог избавиться от наших общих воспоминаний? Или это себя он простил, простил и отпустил себе все самые главные свои грехи – и бездарно растраченный талант, и молодость, и потерянную невинность? Он простил себе меня, попытался отпустить на волю, вычеркнуть из списка своих бед…
