Итак, я обещала рассказать тебе ту давнюю историю, поведать, как же я оказалась в одном из самых злачных кварталов Аксарая, где ты нашел меня, откуда хотел увезти – и не смог. Прости меня, прости за то, что в очередной раз обманула твои надежды, заставила тревожиться, мучиться и совершать невозможное. Не знаю, чем я в своей грешной жизни заслужила такого преданного друга, как ты.
Алекс, мы знакомы с тобой много лет. Ты знал меня еще никому не известной девчонкой, очень восторженной, очень пафосной, неумело кропающей рассказы и пьески и мнящей себя надеждой русской литературы. Знал уже и состоявшимся драматургом, чьи пьесы шли в Москве, Питере, да и кое-где за границей, чье имя было достаточно широко известно в мировых театральных кругах. Ты помнишь, конечно же, что театр всегда составлял для меня всю жизнь, что взлеты и падения персонажей в жизни волновали меня больше, чем мои собственные, и уж точно больше, чем переживания каких-то случайно оказавшихся на орбите моей судьбы людей. Однако же, наверное, у каждого Наполеона есть свой Ватерлоо! Мне суждено было всей кожей, всем нутром прочувствовать, каково это, когда заботы, мысли, эмоции другого человека – живого, не выдуманного героя, хотя в моем случае и нет полной ясности, становятся для тебя важнее, чем твои собственные. Когда все твое существо жаждет блага для него, отпущения, прощения, мирной жизни, где он мог бы быть счастлив. Когда ты без раздумий готова отдать за другого последнюю каплю крови.
Такое случилось в моей жизни лишь однажды.
Итак, он был актером. Театральным актером, лицедеем, который творил на сцене нечто невообразимое, такое, чего даже я, дневавшая и ночевавшая в театре последние двадцать лет, не встречала никогда в жизни.
Впервые я увидела его в записи и даже через экран компьютера смогла ощутить его бешеную энергетику. Я смотрела его Ричарда Третьего и плакала, понимаешь? Я, повидавшая на своем веку миллион шекспировских постановок в разных театрах, с разными актерами, рыдала, как ребенок, впервые вдруг в полной мере ощутив одиночество и трагедию идущего к власти короля. С того вечера моей целью стало увидеть Адлана – так его звали – вживую. Я, разумеется, немедленно нашла в интернете его биографию, прочла все интервью, все доступные материалы. Узнала, что родом этот выдающийся артист был из Боснии. Что в возрасте десяти лет, когда при землетрясении был разрушен их дом, он вместе с семьей переехал в Турцию. Что Адлан рано начал проявлять актерские задатки, участвовал в школьных спектаклях, в 12 получил первую эпизодическую роль в детском сериале. Что театр всегда привлекал его больше, чем кино, что именно на подмостках проходит его настоящая жизнь. Что сейчас по большей части он выступает в Турции, но иногда спектакли с его участием идут и в странах Европы. Тебе известно, дорогой мой, что драматурги в моей стране живут не роскошно, однако мне удавалось довольно часто бывать на его спектаклях, даже если для этого приходилось на день-два лететь в Париж или Лондон.
Не стану докучать тебе подробным описанием того, как развивались мои чувства к этому человеку с каждым увиденным мною спектаклем. Скажу лишь, что он казался мне воплощением божественного гения. Мне доводилось за свою жизнь встречать множество талантливых людей, восторгаться ими, склоняться перед ними с уважением… Но здесь имел место совершенно другой феномен! Он был именно что гениален, поцелован Богом. Такое, знаешь ли, редчайшее явление природы, чудо, в которое трудно поверить. Игра его была чиста, как вода горного ручья, – без малейшего изъяна, без проблеска фальши. Он жил и дышал на сцене, и в каждом своем спектакле словно заживо сдирал с себя кожу, умирал и рождался заново.
Однажды я написала ему, отыскав где-то в интернете электронный адрес. Никаких признаний в любви оголтелой поклонницы, ничего такого, не подумай. И, как ни странно, он ответил мне, между нами завязалась переписка. Как оказалось, Адлан был большим поклонником русской культуры, сам изучал язык, с ума сходил от Достоевского, мечтал однажды сыграть Ставрогина… Мы несколько месяцев общались в письмах, к тому моменту мое увлечение перешло уже все границы разумного, я жила Адланом, существовала от одного его спектакля до другого, на который мне удавалось достать билеты. А в перерывах мысленно вылепляла его, как каждого из своих героев, ставила в различные обстоятельства, забрасывала в разные эпохи. Замыслы рождались в голове легко и свободно, словно нашептанные им самим, и стопа набросков к будущим произведениям становилась все выше у меня на столе.
Ты помнишь, конечно, как два года назад прислал мне приглашение на театральный фестиваль в Стамбуле. И как я пообещала тебе непременно приехать, хотя там и не было в тот момент представлено ни одной моей пьесы. Каюсь, Алекс, на самом деле я примчалась в Турцию, потому что знала, что там будет он. Расписание его спектаклей я вызубрила лучше, чем собственное имя. Я приехала, появилась на открытии, перекинулась парой фраз со знакомыми и, ловкая и изворотливая, как великосветский интриган, умудрилась раздобыть телефона Адлана. А после, у себя в номере, умирая от волнения, чувствуя, как оно иголками покалывает в кончиках пальцев и холодит где-то под левой лопаткой, набрала его номер.
Не помню, что я такое придумала. Кажется, сказала, что хочу взять интервью для одного российского издания. Конечно же, я назвалась, упомянула о переписке, надеясь, что он сейчас же вспомнит меня и назначит встречу. Ведь он не раз писал мне, что желал бы познакомиться лично и, может быть, даже сыграть в моей пьесе. Он согласился встретиться, но время отчего-то назначил позднее и приехать попросил к нему домой. Меня это, впрочем, нисколько не смутило, ради него я готова была лететь на край света.
Он распахнул мне двери своего дома перед самым рассветом, и почти сразу тысячи мечетей разразились утренним намазом – самой чистой мелодикой Востока… Своим пристанищем он выбрал себе логово донельзя странное – квартиру в старом доме напротив американского госпиталя, – при этом утверждая, что это самый дорогой район Константинополя. И вот я впервые увидела его так близко – не из пропасти зрительного зала, не с экрана, а так, как вижу сейчас тебя. Увидела успевшие стать дорогими черты лица, волосы, плечи – и ужаснулась, потому что все это совершенно не соответствовало образу, мысленно мной нарисованному.
Он был худ, истерзан, его маленькие руки рваными движениями рассекали воздух. Было ли в нем что-то мужское или этот заросший бородой Питер Пен лишь притворялся взрослым, я так и не смогла понять. Он был моей иллюзией, моей музой много месяцев подряд, я видела его в своих снах, выводила его на бумаге, ставила его на подмостки и слышала его голос. Я жила его жизнью, как, впрочем, жила жизнью каждого главного героя из двадцати двух написанных мной романов и пьес. Этой встречи я опасалась, но вместе с тем исступленно искала ее, как умирающий от жажды путник в пустыне ищет оазис с чистой водой.
И вот он пригласил меня войти, резким жестом указал куда-то в глубь комнаты, буркнул по-английски:
– Давай, заходи. Там… – а потом добавил зачем-то: – Сними туфли. Я пол вымыл.
Я прошла в гостиную – действительно, очень чистую, какую-то даже стерильную на вид. Услышала надрывно поющего из стереосистемы Курта Кобейна. Растерянно опустилась в кресло, начала говорить:
