– Эээ… но вы же… умерли? – робко протянул Вася.
– Искусство – бессмертно! – назидательно произнес великий танцовщик. А затем, прищурившись, окинул режиссера с ног до головы оценивающим взглядом. – Ну да тебе-то откуда об этом знать, бездарь?
– Как вы?.. Что вы такое говорите? – обиделся режиссер.
– Я говорю, бездарь ты! Да еще и жулик к тому же, – смачно припечатал знаменитый артист. – Полез про меня, про звезду мирового балета, спектакль ставить, а ни одной книжки по моей биографии не прочитал. Одни сплетни собрал из желтых изданий. Да еще и деньги театральные попятил. Это вот что? – Он отдернул в сторону занавес и указал на все так же бьющуюся между кресел шубу.
– Шу… шуба, – запинаясь, объяснил Вася.
– И ты, проныра, вот эту рвань копеечную по накладным провел, как мой меховой палантин? Якобы где-то в Париже у коллекционера выкупленный? Да ты посмотри на меня! – Покойный гений приосанился. – Думаешь, я стал бы носить этот халат из чебурашьего меха? Где ты только раскопал этакую дрянь…
– Я… я… Вы все не так поняли! – нашелся наконец Вася и, не желая дальше объясняться с величественным прототипом своего героя, шмыгнул у того под рукой и снова кинулся бежать.
В висках грохотало, по лбу снова струился пот. Васе уже почти удалось добраться до маленькой дверки, ведущей из-за кулис во внутренние коридоры театра, когда за спиной раздались размеренные шаги Воздвиженского. Режиссер торопливо дернул дверь на себя и в ту же секунду ощутил, как сильная, жилистая нога всемирно известного танцовщика, размахнувшись, мощно ударила его под зад. Вася, охнув, взмыл в воздух и, вопя от ужаса, полетел куда-то в темноту.
Приземлившись на твердый пол и поскуливая от боли в отбитом боку, Вася открыл глаза и обнаружил, что находится в своей комнате. В окно било яркое майское солнце, колыхалась от легкого ветерка белая занавеска, на тумбочке ворохом лежали только вчера присланные варианты афиш его будущего спектакля. А в дверях спальни, томно прислонясь к косяку и комкая на груди изумрудный кружевной пеньюар, стояла его мать, Эмилия Аркадьевна, и с выражением легкой брезгливости рассматривала сына, развалившегося на полу, возле кровати.
– Базиль, что происходит? – протянула она и отвела взгляд, демонстрируя, что и смотреть не хочет на такое жалкое зрелище.
– Кошмар, – прохрипел Вася и, охнув, поднялся с пола. – Кошмар приснился, мамуля.
– А я говорила, что все эти твои современные лекарства не работают, – вставила маман и кивнула на громоздившиеся на тумбочке у кровати Василия пузырьки, выписанные ему модным в артистических кругах психоаналитиком. – Лучшее средство от расшатанных нервов – это принять перед сном рюмку хорошего французского коньяку.
«Угу, или полбутылки», – съязвил про себя Василий. Мамочкино пристрастие к дорогим коньякам пробивало солидную брешь в семейном бюджете.
Тем временем Эмилия Аркадьевна, очевидно, устав говорить на такую приземленную тему, спросила:
– Так как ты считаешь, Базиль, что, если в первой сцене спектакля я появлюсь не в васильковом платье, а в палевом?
– Мамочка, – отозвался Вася, с ужасом понимая, что ему спросонья не удается говорить с должной почтительностью и, кажется, он сейчас нарвется на самый жуткий скандал из всех, что только может закатить стареющая, но заслуженная театральная актриса. – У палевого, я извиняюсь, декольте чуть ли не до талии, а ты…
– Что? – оскорбленно ахнула Эмилия. – Ты что же, намекаешь, что мне, в мои пятьдесят, носить платья с декольте уже не по возрасту?
– Пятьдесят шесть, – шепотом поправил Василий и поспешно улепетнул в ванную.
Вслед ему, слышимые даже за шумом воды, неслись стенания:
– Я не могу жить, не могу работать в этой атмосфере оскорбительного пренебрежения! Когда наконец будет готова наша новая квартира на Цветном бульваре, где я смогу удалиться в свою студию и не сталкиваться с твоим постоянным хамством?
– Ох, – вздохнул Василий, разглядывая в зеркале собственную помятую физиономию.
Ночной кошмар никак не желал отпускать. Самым нелепым и в то же время жутким было то, что явившийся ему покойный прототип главного героя его нового спектакля был совершенно прав. Пеночкин мало что знал о балете в целом и о знаменитом Воздвиженском в частности. За постановку он взялся потому, что мамуле приспичило на склоне лет сыграть супругу и неизменную партнершу Сергея, божественную Евдокию Воздвиженскую. На все осторожные увещевания Васи о том, что для такой роли мамуля уже немного… эммм… не в том амплуа, маман лишь драматически закатывала глаза, стонала, визжала, как подкошенная, рыдая, падала в кресло и уверяла, что наложит на себя руки, если в родной семье будут и дальше душить ее творческие порывы.
И, в конце концов, Вася, ругая себя за бесхребетность, согласился. А дальше все пошло и того хуже. Как-то раз, вытащив из его портфеля бумаги, где черным по белому была проставлена сумма, выделенная на бюджет спектакля руководством театра, матушка, хищно дрогнув ноздрями, осведомилась, доколе Василий будет тянуть, мучить ее этой оскорбительной нищей жизнью в крохотной квартирке и не внесет наконец первый взнос за давно уже присмотренную ею квартиру в новом элитном комплексе, недавно отстроенном в центре Москвы. Вася юлил, темнил, отнекивался, но под конец все же сдался, не вынеся мамочкиных фирменных концертов. Съездил в офис продаж квартир шикарного жилого комплекса, заключил договор и, пламенея щеками, как вызревший на южном солнце помидор, отсчитал деньги на первый взнос из выделенной ему на спектакль суммы. А затем, торопливо заметая следы такого вопиющего негодяйства, выписал из костюмерной Тверского драматического театра эту самую проклятую шубу, а по документам провел ее, как выкупленный у известного парижского коллекционера знаменитый медвежий палантин великого артиста, просто необходимый ему для создания атмосферы спектакля.
Теперь же Василия с каждым днем все больше мучил забористый коктейль из угрызений совести вперемешку со страхом попасться на горячем. Пеночкин худел, бледнел, нервно грыз ногти, выбивал из психоаналитика все новые и новые успокоительные средства, и даже любовница его, Маечка из кордебалета, стала жаловаться на недолюбленность и туманно намекать на каких-то энергичных влиятельных поклонников, которые, стоит ей только пальцем поманить…
А теперь, значит, ко всем неприятностям прибавились еще и кошмары.
– Ууу, зараза! – буркнул Пеночкин, вернувшись в спальню, и показал кулак глядевшему на него с макета афиш Воздвиженскому. – Чтоб тебя!
Показалось или Воздвиженский в ответ нахмурил свои царственные брови и глянул на Васю свирепо и безжалостно?
Не став разбираться, режиссер поспешно отвернулся от фотографии танцовщика, натянул джинсы, а затем, быстро проглотив черствый бублик, уехал в театр на репетицию.
– Базиль, – с придыханием орала маман со сцены. – Базиль, почему он, – воздев руку в воздух, она ткнула высохшей наманикюренной лапкой куда-то под потолок, очевидно, желая указать на каморку световиков, но не желая утруждать себя более точной наводкой на цель, – направляет прожектор прямо мне в лицо? Он что, хочет, чтобы я на сцене щурилась? Чтобы выглядела старше? Скажи ему, Базиль! Сколько раз тебе повторять, я не могу работать в атмосфере постоянной травли.
