Я помолчала немного и ответила:
– Не знаю. Но на премьеру обязательно приеду. А сейчас, извините, мне пора идти.
Я опустила телефон в карман и ступила в воду. Зашла по щиколотку, чувствуя, как приятно холодит ласковая пена мои ступни. Лодка уже подошла совсем близко, и я, чувствуя, как в груди толкается радостное волнение, вскинула руку и помахала удерживавшему штурвал капитану. А он помахал мне в ответ.
Еще несколько минут, и лодка мягко ткнулась белым носом в шины, укрепленные по периметру маленького причала. Капитан заглушил мотор, вышел из рубки, ловко спрыгнул босыми ногами на каменный мол и, присев у буны, принялся привязывать к ней лодку толстым канатом. Я все так же стояла по щиколотку в воде и ждала.
И вот наконец он закончил свои дела, спрыгнул в воду и пошел ко мне. Края штанин его вытертых джинсовых шорт вымокли и потемнели, на обнаженной мускулистой груди блестели капельки пота. Отросшие выгоревшие волосы теребил ветер, и он, белозубо смеясь, откидывал их назад и весело щурил свои зеленовато-голубые, как морская волна, глаза.
Я шагнула вперед, обхватила руками его крепкую, пахнущую морем и солью шею и шепнула, касаясь губами мочки уха:
– Привет, Костас!
– Привет, милая, – отозвался он, целуя меня. – Рыбы сегодня немного. Зато мидий твоих любимых нарвал. Вечером приготовлю с белым вином.
Я уткнулась лицом ему в грудь, прячась от ослепительного, дразнящего, радостного солнца и прислушиваясь к пульсирующей кругом – в шепоте волны, в резких вскриках чаек, в пляске золотых бликов по воде – музыке. И чувствовала себя абсолютно счастливой.
Что же, попадаются на творческом пути и такие истории – искренние и правдивые, заставляющие вспомнить о том, что на свете существуют еще любовь и верность, жизненная стойкость и красота души. Но, будем честны, встречаются они не так часто. По большей части копилка писателя полнится иными рассказами, верх в которых берет ирония над всем родом человеческим.
В этом ларце прячется множество типов. Они лежат там до поры до времени недвижимо, как тряпичные куклы в сундуке балаганщика. Только и ждут своего часа, чтобы по мановению сильной и ловкой руки своего повелителя выскочить на свет божий и рассмешить толпу грубо размалеванной физиономией, поразить плутовством и лихачеством и восхитить залихватским танцем.
Один из таких типов я сегодня представлю вам. Итак, перед вами еще одна совершенно правдивая история. Ее поведал мне старинный знакомец – театральный режиссер Вася Пеночкин за бокалом сухого красного в буфете Дома кино. Десятью минутами ранее с нами за столом сидела еще и нынешняя подруга Василия, очаровательная Маечка Климова. Сверкала прекрасными голубыми глазами, задирала точеный подбородок, выставляла напоказ тоненькое запястье, охваченное недавно подаренным ей золотым браслетом, бросала на Пеночкина многозначительные взгляды – в общем, и так и сяк примеряла на себя амплуа официальной спутницы известного театрального режиссера. Но вот Маечка куда-то упорхнула, кажется, увидела в фойе подругу и поспешила похвастаться драгоценной побрякушкой. А Вася, временно избавленный от необходимости поигрывать плечами, выставлять грудь колесом и прочими способами изображать бравого хозяина жизни, принялся жаловаться мне на судьбу. Посетовал, что никак не может похудеть, что Майка, стрекоза двадцатитрехлетняя, выжимает из него все соки и что с его последним спектаклем вышла «такая история, такая история, ты себе даже не представляешь».
– Так расскажи же! – немедленно потребовала я.
И Вася, напустив на лицо загадочное выражение, начал свой рассказ.
Шуба
В большом зале театра было полутемно и тихо. Ряды кресел отбрасывали на пол длинные зловещие тени. Висящая под потолком роскошная люстра укутана какими-то пыльными тряпками, свет шел лишь от укрепленных на стенах небольших светильников. Мягкие складки занавеса колыхались будто от невидимого сквозняка.
Режиссер Вася Пеночкин в потемках споткнулся о какой-то объемистый предмет, лежащий в проходе между кресел, с трудом удержался на ногах и выругался.
– Что за бардак! – недовольно пискнул он. – Премьера через две недели, а зал не готов. Валяется… черт-те что.
Опустившись на колени и подслеповато щурясь, Вася ощупал так некстати попавшееся ему под ноги нечто. Оно оказалось огромным, мягким, мохнатым… Вася огладил его ладонями, пытаясь определить, что же это такое, а оно вдруг заворочалось под его руками и сердито заворчало. «Собака», – отшатнувшись в страхе, подумал Василий. Меж тем темное мохнатое нечто начало, пыхтя, подниматься, и даже в полутьме стало ясно, что оно куда больше любой собаки. «Медведь?» – ахнул режиссер, в панике гадая, как мог пробраться в театр дикий лесной зверь.
Вася подскочил на ноги, попятился, и тут жуткое создание поднялось во весь рост, распрямилось, и Пеночкин в ужасе заорал. На него надвигалась гигантская шуба! Огромная, мохнатая, темно-коричневая, она тянула к Пеночкину пустые рукава и глухо ворчала, приближаясь.
– Мама! – взвизгнул Вася и бросился бежать.
Шуба пыхтела ему в спину, шелестя тяжелыми полами на лету.
«Чего, собственно, я так испугался? – соображал на бегу Пеночкин, чувствуя, как вдоль позвоночника струится холодный пот. – Ведь головы у нее нет, а значит, нет и пасти. Ведь не загрызет же она меня?» Однако все эти рациональные соображения нисколько не помогали справиться с ужасом.
Ощутив прикосновение к плечу колкого мехового рукава, Пеночкин, издав дикий вопль, сиганул вперед, перескочил через ряд кресел и бросился в обратную сторону, за кулисы. Он влетел по узенькой лестнице на сцену, укрылся за тяжелым занавесом и перевел дыхание. Пыхтение прекратилось. Кажется, безумная тварь отстала. Робко выглянув в щель, Василий увидел, что шуба зацепилась подолом за спинку кресла и теперь рассерженно рычала, вертелась во все стороны, но увидеть, что же ее удерживало, конечно, не могла, потому что ни головы, ни, соответственно, глаз у шубы не было.
– Ффух, – с облегчением выдохнул Пеночкин, утер рукавом испарину, улыбнулся даже и тут же застыл, сжался весь, ощутив, как на плечо опустилась чья-то твердая рука.
Замирая от страха, режиссер оглянулся и увидел перед собой высокого и стройного мужчину в белом балетном трико. Лицо у него было величественное, какое-то даже царственное – высокие скулы, изогнутые брови, надменный рот. Он стоял, расправив плечи и возвышаясь над Пеночкиным на целую голову, и смотрел на него строго и неприветливо. Темные глаза его мрачновато поблескивали в сумраке закулисья.
– В-вы кто? – стуча зубами, пробормотал режиссер.
– Не узнаешь? – обнажив в презрительной улыбке крепкие белые зубы, осведомился неизвестный. – Постыдился бы! Я ведь твой персонаж. Главный герой твоего спектакля. Сергей Воздвиженский.
