Ощущение легкой меланхолии накрыло меня с головой, и мне отчего-то показалось, что я вижу сейчас не его, передо мной стоит дорогая моему сердцу тень. Он представился мне не пресыщенным, надменным, медленно пропивающим и прокуривающим свой талант сорокалетним мужиком, а юным, одаренным и великодушным. Не таким, каким был в тот августовский вечер в клубе «Slope», когда, пьяненько обнимая девицу с надутыми губами, кричал мне оскорбления, не таким, каким был несколькими неделями позже в полицейском участке. Он, настоящий, не посмел бы бросить мне, представителю той культуры, которая воспитала в нем артиста: «Да кто ты такая? Я не знаю тебя! Ты просто тупая фанатка!» Он не дал бы мой номер телефона своему адвокату, этой карикатурной мадам Серин, не был бы на месте того больного, пропахшего спиртным и потом, заросшего темной клочковатой щетиной человека, с которым мне пришлось выяснять отношения в полиции – недостойно, пошловато, грязно…
Мне представилось, что тот, истинный Вурал Догдемир еще живет где-то – пусть даже на страницах художественной прозы, написанных мной за этот год. Он не погиб, он жив и дышит – но не имеет никакого отношения к стоящей передо мной тени самого себя.
В общем, что говорить – мысли меня обуяли самые печальные и философские.
– Так что ты хотел мне сказать? – спросила я.
И Вурал, откинув голову и подпустив в глаза пафосного тумана, изрек:
– Хотел сказать, что я тебя прощаю. За все.
И я едва не расхохоталась. За что он меня простил? За издевательскую сцену в клубе? За разборки в полицейском участке? За отвратительные эпитеты, которыми меня осыпал? За предательство и обиду?
Или, может быть, за еще не вышедший в свет роман, о котором он пока не имел никакого понятия?
Не удержавшись от улыбки, я не отказала себе в удовольствии, потрепала его по щуплому птичьему плечу и ответила:
– Это очень хорошо. Прощение – благо. Но я, дорогой мой Вурал, я тебя – не прощаю.
И, развернувшись, пошла обратно к своему столику. К друзьям, вместе с которыми праздновала завтрашний выход в свет своей новой книги – остросюжетного триллера о некоем бездарно растратившем свой талант стареющем турецком актере, походя обидевшем не ту женщину и слишком поздно осознавшем, как страшна, беспощадна и кровава будет ее месть.
Мне вдруг вспомнилась та наша с ним давняя прогулка по ночному Стамбулу. Как он твердил мне, что главное для него – это творческое бессмертие, возможность оставить после себя след. И какая горькая ирония заключалась в том, что это уже случилось неведомым для него образом! Теперь он никогда не исчезнет. Даже если так и не сыграет за свою жизнь ни одной достойной роли. Его бессмертие – на страницах моих книг. В жестах, словах, слезах, ласковом ветре Босфора и иссушающем зное пустыни.
Да, путь творческого человека, а особенно женщины, посвятившей себя творческой профессии, бывает тернист и извилист. Встречаются на нем и обидчивые знакомые, словно в зеркале увидевшие себя на страницах твоих книг. И любители дедукции, будто сквозь хрустальный шар прозревающие, какие случаи из твоей собственной жизни натолкнули тебя на мысль включить в книгу тот или иной сюжет. Как жадные гиены, они набрасываются на твой текст, обрывая с него все живое, чтобы добраться до скелета – до «настоящих» событий, которые и вдохновили тебя начать словесную игру. Не понимая, что их, собственно, может и не быть, а если они и происходили в реальности, то к художественному содержанию книги не имеют никакого отношения. Нередко тебе случается влипать в нелепые истории вроде той, что описана выше, выслушивать претензии, а иногда оказываться в гуще судебных разборок.
Но я обманула бы читателя, если бы взялась утверждать, что кроме подобных мелочных неприятностей ничего этот путь его приверженцу не сулит. Это не так. Любопытное естество, заставляющее тебя постоянно приглядываться, прислушиваться к происходящему, превращающее собственную голову в библиотеку самых разных историй, частенько наводит тебя на сюжеты, так сильно трогающие, так искренне отзывающиеся в душе, что ради них можно закрыть глаза на тонны житейского мусора, сопровождающего эти крошечные открытия.
Одной из таких историй я хочу поделиться с вами. Итак, притихни, собравшаяся у балаганчика толпа, а ты, музыка, играй громче. Мы начинаем…
Я тебя никогда не забуду…
Мобильник негромко тренькнул в кармане моих светлых полотняных брюк. Я вытащила его и, щурясь от яркого солнца, взглянула на пришедшее сообщение. От Макса. Фотография. Прикрыв ладонью экран от света, я разглядела его бледное веселое лицо, возбужденно сияющие глаза, прилипшие ко лбу, взмокшие от пота пряди. Позади видны были блестящие в свете софитов тарелки барабанной установки и чьи-то руки, сжимающие саксофон. Из-за Максова плеча в кадр заглядывали Алиса в сценическом макияже и хохочущий Валера, контрабасист. Подпись под фото гласила: «Вчера отлично отыграли. Жаль, что тебя не было».
Я не стала отвечать, просто закрыла сообщение, сунула телефон обратно в карман и посмотрела на синеющее далеко внизу море. Солнечные лучи, проходя сквозь толщу воды, дробились на сотни золотистых всполохов, блестящих так ярко, что больно было глазам. Волн не было, море лишь мирно дышало, словно нежась в теплом полуденном мареве. К берегу скользила небольшая белая рыбацкая лодка. Отсюда, с высокого скалистого берега, мне был виден лишь ее силуэт – низкие борта, ярко-красные спасательные круги, укрепленные на стенах рубки, желтый брезентовый навес над задней палубой. Ни названия, ни тем более человека, управлявшего ею, разглядеть было невозможно, и все же я знала, что это Костас возвращается с утреннего улова. Еще немного – и он ловко спрыгнет с борта на причал, прошлепает босыми ногами по разогретому солнцем камню, привяжет лодку к буне и примется таскать в двухэтажный беленый дом, расположившийся в прибрежной деревне, корзины с рыбой – красноватыми барабульками, плотными бычками, серебристыми дорадами. Обязательно принесет и миску с молодыми осьминогами, и ведро мидий, за которыми специально нырял возле бетонных опор, приладив к ногам ласты и натянув на лицо старую поцарапанную маску. Мать его, загорелая до черноты Аглая, скрутит на затылке темные курчавые, щедро пересыпанные сединой волосы, повяжет застиранный фартук и, вооружившись острым ножом, засядет во дворе, под тенью винограда, потрошить и чистить все это богатство. А после, как спадет дневной жар, встанет к плите – и рыба весело зашкворчит в масле. Таверна «Парус» распахнет двери для посетителей, за столами, покрытыми белыми в голубую клетку скатертями начнут собираться утомленные пляжем туристы и, конечно, местные – сухощавые черноглазые улыбчивые мужчины и немногословные женщины.
Я снова почувствовала, как завибрировал в кармане мобильный, но на этот раз не стала его доставать. Не знала, что ответить Максу. Я не жалела, что меня вчера не было с ним. Я отлично представляла себе, как зажигательно прошло выступление небольшого джаз-банда, состоявшего из молодых и очень талантливых музыкантов. Какой восторг и драйв испытывал Макс, азартно стуча по фортепианным клавишам – сыпал синкопами, громоздил аккорды, дергал головой, отбрасывая падающие на лоб темные волосы, оглядывался на беснующийся зал и расплывался в заразительной улыбке. Алиса, конечно же, была великолепна, зажгла всех, даже зашедших в клуб случайно, пела так, что Элла Фицджеральд, будь она жива, задохнулась бы от зависти. И вообще все они, весь джаз-банд, были головокружительно хороши – молоды, талантливы, энергичны, активны. Наверняка в программу входили и мои вещи, композиции, написанные уже после знакомства с Максом, когда у меня, сидящей за роялем, кружилась голова от того, как он нависал над моим плечом, жадно следил за скользящими по клавишам руками, толкал плечом, подсаживался, тоже принимался что-то наигрывать:
