Примеры, которые приводит сам Брэндом, обсуждая вариации этого рефлексивного хода, говорят о том, что не всегда он становится трансцендентальным. Например, когда Энгельс утверждает, что само различие количественного и качественного является количественным, он, по сути, совершает антитрансцендентальную контрреволюцию, поскольку противоположный ход – признание этого различия качественным – означал бы не что иное, как утверждение различия в его собственной ложной (с точки зрения Энгельса) логике, то есть такое закрепление различия, в котором его привилегированный член полностью распоряжался бы и собой, и своим отличием от своего иного, причем так, что в конечном счете сам факт этого различия устранялся бы в качестве собственно различия, достойного такого именования (поскольку, разумеется, любое «настоящее» различие – это различие качественное, а количественное различие – это «всего лишь» количественное различие). Рефлексивный, но антитрансцендентальный ход Энгельса означает не просто перестановку, но именно устранение активного различия, различия в его истине, то есть признание иного различия как такового в качестве истинной среды различия, которая, однако, уже не может мыслиться по аналогии с единственным доступным термином интерпретации изначальности и истинности различия, то есть с различием качественным. Соответственно, у этого рефлексивного хода две возможности, из которых только одна является трансцендентальной – та, что выбирает в качестве само-оправдывающегося и само-отчитывающегося уже привилегированный или, строго говоря, маркированный член (тот, которому в оппозиции оппонент нужен лишь для того, чтобы подчеркнуть свое превосходство и в конечном счете суметь функционировать без такого оппонента). Результаты применения антитрансцендентального различия не всегда, однако, очевидны и настолько же радикальны, как у Энгельса: например, в различии субъективного и объективного мы можем признать само это различие «объективным» (что дает тот или иной вариант физикализма или элиминативизма), что может не так уж сильно отличаться от трансцендентально-бихевиористской версии Хайдеггера, исключающей позицию субъекта.
Что могла бы представлять собой другая версия, или как возможен Хайдеггер-Энгельс? Можно считать, что эволюция (или, в другой интерпретации, крах) Хайдеггера к моменту и после «поворота» – не более чем невозможность совпасть с собственным прагматистским вариантом, утвердившимся в качестве идеально-типического Хайдеггера. Формальных возможностей двух рефлексивных ходов, разумеется, слишком мало, чтобы можно было выстроить убедительную линию сопротивления трансцендентальному переворачиванию, но при этом не возвращаться к одному из вариантов физикализма/натурализма (или объективного идеализма). Одной из возможностей этого энгельсовского хода можно считать объектно ориентированную онтологию Хармана, но в данном случае интереснее представить ту логику, которая реализуется на самой развилке двух ходов, каждый из которых неудовлетворителен, но по-своему. Не является ли эта развилка собственно моментом модернизма (Хайдеггера) и не является ли его едва ли не истерический отказ от собственного проекта фундаментальной онтологии (как все еще слишком антропологического) своего рода отказом выбирать – выбирать из возможностей, которые определяются механизмом «переключателя», доставшегося по наследству и практически не подлежащего деструкции? Рефлексивная работа внутри любого различия действует по модели шлюза: как только выбирается определенный вариант интерпретации самого различия, работа, считай, сделана, и именно эта легкость начинает пугать. Разумеется, шлюз создает несимметричные по результатам возможности (и в определенном смысле решение Энгельса будет все равно радикальнее решения Хайдеггера), однако экономия любого различия предопределяет опции, так что деструкция метафизики никогда не достигает неожиданной деструкции или, другими словами, «нового начала».
Макс Блэк у Гёббельса в этом смысле представим как Хайдеггер, который замирает на самой развилке, не двигается в этом рефлексивном шлюзе ни туда и ни сюда, поскольку пытается найти некое альтернативное решение для собственно «решения». Само замирание, однако, уже означает, что можно выбрать энгельсовский вариант, то есть пойти по пути, отклоняющемуся от трансцендентального бихевиоризма. В этом должны помочь «вещи», то есть, по сути, сценический инвентарь, однако необходимо понимать, что вещи сами по себе не могут быть эквивалентом «действия», то есть недостаточно опрокинуть различие объектов и действий на объекты так, чтобы действия стали одной из разновидностей объектов, поскольку в таком обращении сохраняется риск чисто номинального решения, когда каждый объект становится всего лишь той же самой само-управляющейся и само-отчитывающейся инстанцией, способной порождать действия, вступать в отношения, выходить из них и т. д. (то есть, to perform, заниматься всем тем, что мы наблюдаем в объектно-ориентированной онтологии (ООО)). Оппозиционная структура, внутри которой работает рефлексивная автоматика переключения self-adjudicating, является несимметричной, неравновесной структурой, как игральная кость, одна из граней которой утяжелена свинцом. Вопрос не в том, что именно выбрать, а в том, что ее переворачивание с ног на голову (то есть на голову вещей) может остаться фиктивным решением, поскольку требование «само-оправдания», «само-отчета» и т. п. уже наделяет вещи синтетической активностью: их призывают начать жить своей жизнью, которая бы определяла как их собственное существование, так и существование противоположной категории действия. В результате последнее попросту оккупирует сторону вещей, оказываясь предательским даром, оммажем, который отнимает у них само их положение вещей, то есть то, что всегда требовалось исключать из структуры само-объяснения и само-оправдания, представляя в качестве приложения. Вещи получают права, становятся полноправными, но именно это и есть предательство вещей, которые оказываются в суверенном положении лишь постольку, поскольку они способны выполнять некоторые действенные функции, заново стирая различие между действиями и вещами, но уже как будто с правильной стороны. Это, в свою очередь, объясняет двусмысленность и некоторую «вульгарность» любых решений в духе Энгельса. Вульгарность указывает на неполное понимание самой структуры хода: в вещах продолжают упрямо видеть то, чем они были в прежней оппозиции, руководимой приматом действий, но при этом полагают, что вещи все-таки смогут выполнять функции действий (иначе зачем они нужны?). То есть вульгарность – это опять же непоследовательность, объясняемая неспособностью прояснить рефлексивные основания самого этого вульгарного хода, который хотел бы наделить вещи способностями действий, но отказывается понимать, что тогда это будут уже не вещи. Поскольку эта структура асимметрична, рефлексивное движение к действию отличается интеллектуальной последовательностью, оно просто развертывает уже заложенные возможности, раскрывает их логическую структуру, тогда как энгельсовский материализм (как и любой проект объектной онтологии) остается непоследовательным именно в том, что, пытаясь работать против этой структуры, он систематически отказывается ее признавать, неверно классифицируя свои собственные действия, то есть впадая в специфический теоретический самообман.
В общем виде проблема построения объектной онтологии или любого «возвращения к вещам», ставшего лозунгом ряда модернистских проектов и продолженного в определенном смысле Хайдеггером (который, возвращаясь к вещам, приходит к специфическому трансцендентальному бихевиоризму как единственному способу описания действий как вещей), может быть выписана следующим образом. Возвращение к вещам осуществляется как возвращение от чего-то, то есть как сдвиг в определенной оппозиции, привилегированная расстановка которой (действия заведомо лучше вещей) ставится под вопрос. Однако эта привилегия не является вопросом чьего-то выбора или предпочтений: оппозиция заранее подстроена и сфальсифицирована своей метатеоретической конструкцией, а именно рефлексивным вопросом о том, в каких именно терминах может быть объяснено само это различие и оппозиция вещей и действия (вещей и сознания, объектов и практик, данностей и актов, структуры и функции, и т. п.) – в терминах вещей или в терминах действий. Полагание оппозиции «как есть» заранее поставлено под вопрос тем, что любая оппозиция требует самоописания и самооправдания через один из терминов оппозиции, выступающий в качестве способа ее обоснования. Соответственно, возвращение к вещам (объектная онтология, материализм Энгельса и т. д.), если оно не желает оставаться всего лишь предпочтением или произвольным выбором одной опции из скудного оппозиционного меню, обязано использовать ту же самую рефлексивную технику, иначе оно проиграет, то есть обязано делать ставку на возможность истолкования самого различия вещей и действий в терминах вещей. Следовательно, вещи оказываются критерием различения вещей и действий, то есть действия выступают теперь в качестве одной из разновидностей вещей, отличенных от других вещей (материальных или объектных инстанциаций и пр.) вещными (или объектными) критериями. Такое возвращение к вещам, обещающее царство объектов (либо натурализма, физикализма и т. д.) оказывается, однако, при таком теоретическом движении пирровой победой, поскольку, раз необходимо отыграть рефлексивный ход на стороне вещей (что необходимо по условиям задачи), вещи берут на себя все те функции, которые ранее выполняли акты (поскольку последние и есть прежде всего функции или минимальные условия связности). Таким образом, материалистическое или объектное решение оказывается «движением против ветра», против вектора напряжения внутри любой оппозиции, однако такое движение возможно только за счет специфической непоследовательности, объясняющей эффект вульгарности, обычно свойственный различным вариациям энгельсовского решения: вульгарность означает нежелание признать то, что, как только принята метатеоретическая конструкция исходного различия, игра уже разыграна, так что действия могут лишь посмеяться над вещами, которые по несознательности взяли на себя их функцию – самооправдания и фундирования оппозиционной структуры. Вульгарность равна легко отмечаемому номинализму этого решения: да, можно говорить об объектах, но они только называются объектами, только носят старое название, тогда как на деле давно произведены в другой чин, который, по большому счету, оставил задачу без изменений. Вульгарное решение – то, что не до конца понимает, что именно оно делает, пользуясь рефлексивным механизмом и делая вид, что не замечает его. В то же время вульгарность и непоследовательность составляют многообразие материалистических решений, которые идут галсами, подставляя то одну, то другую сторону встречному ветру.
