Заговор бытия
Декарт, праздно превращающий трещины на старом потолке в систему координат, Гумбольдт, обнаруживающий единую природу в электричестве, проходящем по его телу, в электрических угрях и молниях, – все это герои-проводники, рассинхронизация которых по отношению к окружающему миру получает позитивную функцию именно потому, что они каждый раз заполняют собой пустоты и пробелы, обнаруживая сам горизонт единства, натурфилософский или математический. Это все еще мир редкостей, тайн и диковин. Натурфилософия не предполагает собственно погружения или уже данного единства, субстанциальности; скорее, она порождается именно из таких неожиданных встреч, которые указывают на пространство рассогласования, сдвига, так что, конечно, древние греки тоже не чужды модернизации (о чем говорили и Хайдеггер, и Адорно). «Проводимость» модернистских героев никогда не бывает абсолютно полной, они не становятся сверхпроводниками и не растворяются в окружающей их сети взаимодействий. Не являются они, вопреки позиции Хайдеггера, и агентами тотальной калькуляции и «махинации»; напротив, героические свершения и приключения возможны только там, где нельзя все просчитать: постоянное отступление данного как раз и требует присутствия такого проводника, который мог бы позитивно относиться к «сокрытости», одновременно участвуя в ней и не претендуя на ее разоблачение. Такое позитивное отношение реализуется как в уединении Декарта, так и в бешеной активности Гумбольдта, которые в равной мере демонстрируют, что недостаточно от чего-то отстраниться и отвязаться, если твой контрагент (природа, сущее, социальный мир и т. д.) не пойдет тебе навстречу, не о(т)странившись точно так же. Гумбольдту и Декарту мир шел навстречу, отстраняясь от них, то есть показывая себя с неожиданной стороны, причем сама неожиданность свидетельствовала о его тайне, ведь раньше этой стороны заметно не было. А собственно модернистам пришлось в большей мере полагаться на себя, создавая искусственные сцены остранения и сокрытости – кабинеты, хижины, тексты и т. п. На них автор выступает основным агентом остранения, уже не надеющимся на то, что окружающий мир подыграет ему, станет залогом его эпистемологического приключения. Это, в свою очередь, сдвигает соответствующую текстуальную стратегию к позиции заговора.
Действительно, кабинет, нора, хижина, лаборатория – все это дубликаты «дома бытия», то есть сингулярности безопасности и юзабилити, настолько уникальной, что она должна выпадать из общего распределения позиций. Все они находятся слишком близко к этому дому, а потому подрывают его автохтонность, то есть для них буквально мало места, соседство оказывается для Хайдеггера неприятным, а потому приходится искать другие решения. Конструкция хижины поначалу обещала зримое выполнение сингулярности надежности и удобства, но на достаточно узком участке, где ищется оптимум двух параметров и одновременно их доминанта, возникает жесткая конкуренция, так что полагаться на бытие/хижину не стоит. Ведь не исключено, что некоторые из точек в этом распределении фиктивны – например, выполнимой может быть только лаборатория или «природа», как она существует в лаборатории, то есть повторимость открытия, не обращающая внимания на удобство, машина открытия, накладывающая запрет на то, чтобы заботиться об оптимуме как таковом, поскольку он сам истолковывается как нечто производное, всего лишь «наше» удобство и «наша» надежность, антропологическая или догматическая. Хайдеггеру в этом смысле нужно кое-что понадежнее хижины – такая же сингулярность соотношения надежности и удобства, обеспечиваемая соответствующими операторами открытости и закрытости, но только при условии, что сама эта сингулярность не останется «беззащитной», существующей как неявный фон или археологическое условие любых онтических распределений. Хижину надо защитить, но как это сделать, если не заключить ее в другую хижину? Защита бытия от его собственной судьбы (или гибели) аналогична введению инстанции второго бытия, то есть еще более мощного сингулярного оптимума безопасности и удобства. Поскольку блуждание в этом пространстве двух параметров само является производной от исходной игры открытости и закрытости как формализма бытия, защищать искомый оптимум или точку аутентичности дополнительным кордоном «другого бытия» (возможно, неким еще более базовым формализмом) не представляется возможным: нет никаких гарантий, что такое второе бытие не скрывает в себе еще более опасные возможности. Заключить хижину в хижину не получится, поскольку это приведет лишь к воспроизводству тех же проблем, что и на первом этапе. «Нора» – тоже не выход, ведь требуется не конвертировать открытость и удобство в безопасность (в секьюритарной машине «норы» или в каком-то из ее аналогов), а, напротив, оберегать саму сингулярность, что позволило бы защитить ее от любого колебания, вызываемого самой конкуренцией в пространстве надежности и удобства и в конечном счете самой игрой закрытости и открытости: бытие в пределе надо охранять от бытия, а не разгонять его до паноптического периметра. Наконец, сингулярность решения (сочетания безопасности и удобства) не должна быть статичной (в отличие от хижины и даже «дома бытия»), напротив, игра открытости и закрытости должна каждый раз выдавать сингулярный, уникальный результат, который вне конкуренции, то есть если и защищать хижину другой хижиной («пирамидой» или, возможно, саркофагом), внешний периметр должен сам продуцировать уникальные конструкции «хижин», то есть выступать не столько защитной оболочкой, сколько стройплощадкой. Кажется, что «проект Хайдеггера» – или его архитектурная, то есть концептуальная заявка – содержит в себе слишком много несочетаемого, он буквально хочет слишком много, как если бы выделенную жилплощадь нужно было погрузить в бункер на случай окончательного взрыва парменидовской бомбы, который бы не просто сохранил жилое пространство, но и воспроизвел его после катастрофы. Хайдеггеру некуда обратиться с такими проектами, но не все потеряно – при некоторой хитрости возможны самые разные махинации с выделенной жилплощадью.
Хижина превращается не в нору и не в лабораторию, а, скорее, в явку, то есть место конспиративных встреч и саму такую встречу. Действительно, явка – это не что иное, как «дом», защищенный в своей сингулярности безопасности и удобства от любого неправильного использования – в том смысле, что на конспиративной квартире, к примеру, могут происходить и другие встречи, неконспиративные, однако они никак не меняют статуса явки. Обычные встречи или обычные жильцы, способные сдвигать точку безопасности и удобства в каком угодно направлении, не влияют на статус явки, пока она не заявлена как явка, то есть пока уникальный статус места встречи не стал открытым для каждого, в том числе и для того, кто не должен там ни с кем встречаться. Явка, таким образом, совмещает два принципиально несовместимых момента: максимальную конвенциональность (она может быть где угодно и проходить в какой угодно форме) с максимальной надежностью, то есть непреложностью, неотменимостью и априорностью. Метафора «встречи», достаточно важная для Хайдеггера и выступающая аналогом для трансцендентального (или «фактического») описания опыта как такового
[56], в явке получает такое развитие, которое меняет «встречу» до неузнаваемости: явка конституируется так, чтобы при определенных условиях «встретившиеся» не встретились, и наоборот. Сколь угодно большая конвенциональность засчитанных встреч говорит о возможности максимального удобства: например, в ситуации конспиративной встречи можно обойтись минимальным знаком, хотя в обычных, неконспиративных, условиях для того же самого результата мог бы понадобиться длинный разговор. Более того, никакой собственно «встречи» как обмена и контакта в таком случае не нужно, поскольку явка сама берет на себя эту функцию «встречи», раппорта, который, таким образом, снимается как задача с непосредственных фигурантов встречи (ничто не мешает, например, представлять в качестве явки эпизоды выхода в интернет с определенных ip-адресов, внешне никак не скоординированные). Максимальная безопасность явки указывает на то, что структура встречи (или открытости) в ней уже задана, но что еще важнее – заданы условия использования этой открытости, каковое сводится к ее подтверждению. Иными словами, применение явки всегда хотя бы отчасти носит автореферентный характер – она, конечно, может использоваться для какой-то полезной коммуникации, но прежде всего она подтверждается, удостоверяется в качестве сохраняющейся, а потому не требующей какой-то дополнительной работы. Хрупкость и ограниченность явки (она существует до того момента, пока ее трансцендентальная структура не будет провалена, то есть разоблачена в качестве того именно, чем она является) не может быть, однако, аргументом против того, чтобы уподоблять бытие той функциональной точке, в которой она работает, – скорее, этот пример указывает на тот переход в движении Хайдеггера, в котором решать возникающие концептуальные проблемы традиционным философским инструментарием становится все сложнее. Если хижину невозможно защитить периметром из другой хижины, возможно, ее следует оградить явкой.
