– Они, скорее всего, ушли в холмы. Увели с собой ослицу и коз…
Уголен, не слушая его, смотрел куда-то вдаль.
– Глянь-ка, кто это сюда идет? – сказал он, указав на группу людей, спускавшихся вниз по тропинке, судя по всему, по направлению к ним.
– У них два мула, – сказал Лу-Папе.
– Двое мужчин и женщина… Кажется, Батистина…
Это и впрямь была Батистина и с нею Энцо и Джакомо. На мулах были навьючены две волокуши из тех, какими пользуются лесорубы.
Они привязали мулов к оливам, Батистина подошла к дому и открыла дверь.
– Что случилось? – спросил Лу-Папе.
Батистина стала объяснять:
– Девочка не хочет больше здесь жить. Здесь ей все действует на нервы, кончится тем, что у нее не выдержит голова. Ну вот госпожа и решила переселиться в пещеру в Ле-Плантье. Так что она будет жить у себя. А друзья Джузеппе пришли помочь с переездом. Мы уже сделали две ходки. А завтра я приду за кроликами и отнесу их на рынок. Время от времени буду наведываться за тыквами покойного господина Жана – жалко его очень, он всегда был прав и ни разу в жизни не оплошал, разве что когда умер. Но теперь он на небе с Боженькой, и смотрит на нас оттуда, и разговаривает с Джузеппе. В Ле-Плантье для девочки лучше, и для госпожи тоже (бедняжка, да благословит ее Мадонна), и для коз, и для ослицы, и для всех. А источник – это Мадонна его послала господину Жану, но перепутала, опоздала на четыре дня, а все потому, что слишком много людей шлют ей просьбы, частенько пустяшные, вот она и путается, ничего тут не поделаешь, каждый может ошибиться. Ну что ж, что сделано – то сделано. Это наша последняя ходка, и я должна отдать тебе ключ, он ведь твой.
Она достала ключ от фермы из-под юбки, степенно, медленно протянула его Лу-Папе, словно это был ключ от города, и, отступив на три шага, низко ему поклонилась.
Пока она все это объясняла, дровосеки загружали на волокуши оставшуюся мебель – сундук, комод, а между ножками перевернутого стола положили ящики и связки с книгами.
На мулов уже были навьючены тюфяки, матрасы, каркасы двух кроватей, две ночные тумбочки; чтобы не ходить еще раз, мужчины поставили на головы по ящику, подложив под них подушки. Батистина нанизала на веревку семь или восемь кастрюль и опоясалась ими, как четками; с левого бока она несла под мышкой часовой механизм, а на правом плече – длинный корпус напольных часов из легкого дерева, который придерживала рукой. С ее шеи на спину спускалась широкая лента, а на ней висел позолоченный маятник – он доходил до ее ягодиц и отбивал секунды в такт ее шагам.
Они удалились под грохот полозьев волокуш по камням и еретический благовест мерно позвякивающих кастрюль.
Никогда еще музыка не доставляла Лу-Папе такого удовольствия. Стоя с ключом в руке, он долго следил глазами за тем, как уходят наконец незваные гости, затем отправился к Уголену, чтобы отдать ему символ его власти. Он застал его стоящим на коленях у ручейка – нацепив на свои рыжие кудри венок из белых гвоздик, он возносил к небу наполненную водой жестяную кружку. Лу-Папе подумал, что это благодарственный молебен и что племянник выпьет воду, но Уголен вылил воду себе на голову и торжественно произнес:
– Во имя Отца и Сына и Святого Духа нарекаю тебя, Уголен, Королем Гвоздик.
Манон, хозяйка источников
Как только до Аттилио дошла знаменательная новость, он, ни секунды не колеблясь, покинул Антиб и явился, чтобы лично руководить начальным этапом работ.
Он приехал на сверкающем мотоцикле, работающем на керосине и издающем хлопки, подобные выстрелам из ружья, за мотоциклом стлался длинный шлейф голубого дыма.
Аттилио был высок, широк в плечах и красив, как римский патриций. Он говорил на наречии, которое мало кто понимал, и довольно сносно изъяснялся на французском, правда, часто употреблял два прилагательных кряду там, где следовало употребить существительное с прилагательным.
Встав перед источником, он долго смотрел, как течет вода, потом перекрестился и изрек: «Хорошая, прозрачная». После чего наполнил кружку водой, опорожнил ее и с видом знатока заявил: «Хорошая, свежая».
Затем, вооружившись ведром и своими часами, произвел ряд замеров и наконец постановил:
– По меньшей мере сорок метров в день. Кубометров!.. Нам в Антибе это стоило бы три тысячи франков в год! Для плантации, рассчитанной на двоих работников, у тебя в три раза больше того, что требуется!
Уголен и Лу-Папе смотрели друг на друга, смеясь от удовольствия. Затем прошлись по полю. Уголен взрыхлил мотыгой почву, Аттилио взял комок земли, размял его в руке, рассмотрел и понюхал.
– Хорошая, жирная. Цветы будут крупные. Но в первую очередь нужно убрать с поля все эти оливы.
– Все? – удивленно протянул Лу-Папе.
– Все. Эти деревья вытягивают из почвы питательные вещества. Можете оставить четыре самых больших, там, у дома. Но другие необходимо выкорчевать. И еще, этот сосняк, который спускается с холма, надо отодвинуть по крайней мере метров на тридцать от поля. А кроме того, здесь, думаю, водятся кролики?
– Да, – забеспокоился Лу-Папе. – Их здесь немало. Видишь вон ту изгородь, это бывший загон для кроликов… Две дюжины умудрились сбежать и, наверное, расплодились, скрещиваясь с дикими…
– Ах ты черт! – поморщился Аттилио. – Нужно продлить изгородь так, чтобы все поле было огорожено, вкопав столбы на глубину полметра. Иначе нечего и говорить о выращивании гвоздик. Для цветовода кролик все равно что волк для пастуха. Стоит только одному проникнуть на плантацию, уж будьте спокойны, он устроит себе ужин стоимостью в триста франков и ускользнет, не заплатив!
– Хорошо, купим проволочную сетку, – согласился Лу-Папе.
– Запишите в блокнот! – посоветовал Аттилио.
– Да нет, – отмахнулся Лу-Папе, – если я запишу, то обязательно забуду, да еще и потерять могу блокнот.
– Господин Торнабуа, мой отец, говорит то же самое, – улыбнулся Аттилио. – Землю придется вскопать на шестьдесят, а лучше на восемьдесят сантиметров. Хотя здесь хватит и шестидесяти.
– Вскопаем на восемьдесят, – заверил Лу-Папе. – Не правда ли, Куренок?
– Этим займусь я, – отозвался Уголен. – Придется попросить у кого-нибудь еще одного мула. Три раза пройдемся сохой, затем вскопаем лопатой, разрыхлим киркой. Работать по двенадцать часов в день – это меня нисколько не страшит.
– Возьмешь моего мула, мула Англада и лошака Эльясена в придачу, – распорядился Лу-Папе. – Я договорюсь с ними.
– Лошака нужно будет впрячь так, чтобы он стоял первым в упряжке. Он меньше двух других. Если мы поставим его посередине, то, когда начнется движение, его приподнимет и он окажется в воздухе… Вряд ли ему это понравится, – рассудил Уголен.
* * *
В прекрасном доме Лу-Папе их ждал обильный обед, поданный глухонемой служанкой. Аттилио, разгоряченный вином жакез
[43], с подлинным поэтическим пылом говорил о своем ремесле: умилялся хрупкости саженцев, необычайному богатству цветовой гаммы сорта «мальмезон», длине стеблей сорта «ремонтантная Ницца». Затем метал громы и молнии против паутинного клеща, жестко отозвался о мексиканской тле и критически – о директоре аукциона, проводимого на цветочном рынке Антиба: тот, по его словам, подло подыгрывал итальянцам (дело в том, что сам Аттилио родился во Франции, стране, где уже давно натурализовался его отец, господин Торнабуа).
