– Интересная преамбула, – недоумевающе подняв на него глаза, проговорил горбун.
– Может, оно и так, – продолжал Уголен, не поняв, что значит «преамбула», – может быть. Но мне горько смотреть на вас. Вы только зря теряете и свое время, и свое здоровье. Глядеть, как вы изо дня в день худеете, мне больно. Вы уже два с половиной года вкалываете как вол, это просто невероятно, это безумие, это самоубийство! Ваши руки для этого не приспособлены, у вас здоровья не хватит… Этот колодец вам не выкопать, и, даже если вы найдете воду, все равно ничего не выйдет, потому что при таком количестве кукурузы и тыквы вам была бы нужна вся река Дюранс. И то же с кроликами: оно, пожалуй, какое-то время и будет получаться, но как только один из них подхватит «вздутое пузо», сдохнут все до единого. Все это не для вас. Такова правда!
Крошка Манон сурово смотрела на него, но господин Жан с дружеской улыбкой его выслушал.
– Продолжайте, – сказал он, – то, что вы говорите, очень интересно.
Уголен, растерявшись, помолчал минуту-другую, потом с азартом продолжил:
– Такой человек, как вы, создан для города. Я понимаю: служить в налоговой инспекции и брать деньги у людей вам было тяжело, потому что у вас доброе сердце… Но с вашим образованием вы могли бы пойти в учителя, или на почту, или продавать табак
[39]. Или даже поступить на работу в мэрию какого-нибудь крупного города – там хорошо зарабатывают, ничего не делая. Я представляю себе вас во всем чистом, со стоячим воротничком и манжетами, в красивом доме с решеткой для вытирания ног у двери, с почтовыми ящиками в коридоре и газовыми фонарями на лестнице. Вот что вам нужно. А если вы останетесь здесь, то станете все больше худеть. Я же вижу: у вас больше нет денег. В этом нет ничего позорного, но для вас это тяжело. Вы будете питаться улитками, крольчатиной, грибами и одуванчиками. А это не еда для деревенского работника. Вам приходится пить слишком много вина, и кончится тем, что вы умрете от непосильного труда. А что станет с госпожой Эме и девочкой? У них и так уже не слишком бодрый вид. Вы этого не замечаете, а я вижу… Я знаю, все это не мое дело, но это меня беспокоит, доставляет мне боль, оттого я и говорю вам все это от чистого сердца.
– Что доказывает одно – вы настоящий друг, и я вас за это благодарю… Не все ваши аргументы убедительны, но в целом вы правы. Если я буду по-прежнему стараться пробить кайлом несколько метров скалы, то, вполне возможно, нанесу непоправимый урон своему здоровью. С другой стороны, я был не прав, навязав своей семье такой суровый образ жизни. А посему отказываюсь от него, ибо у меня есть другое решение. Оно мне не очень нравится, но выбора нет.
Он сделал паузу, чтобы вытереть губы, осмотрелся и внезапно спросил:
– По-вашему, сколько стоит эта ферма?
Уголен вздрогнул и заморгал.
– Если ее сдавать в аренду или продавать?
– Продавать, разумеется.
Манон сделала шаг вперед и крикнула:
– Нет! Нет!
– Погоди, – остановил ее отец.
Веки у Уголена так и заходили ходуном.
«Ну вот. Победа за мной. Надо ему предложить хорошую цену, но все-таки не слишком высокую».
– Я никогда не задавался этим вопросом, но можно прикинуть. Это очень красивое место, не правда ли? Дом в хорошем состоянии. Правда, для виллы в холмах – далековато. Крестьянину без воды она не нужна, что ему там делать…
– Со второй цистерной, было бы уже гораздо лучше, – возразил господин Жан.
– Это верно, гораздо лучше, – согласился Уголен. Подумав, еще раз посмотрев на дом, он наконец проговорил: – Ну, тысяч семь франков…
– А больше никак?
Уголен помедлил с ответом. Сердце у него неистово колотилось, лицо судорожно подергивалось.
– Я, наверно, нашел бы покупателя, который дал бы все восемь. Подумать надо.
– Нет, папа, я против! – топнув ногой, снова крикнула Манон.
– Успокойся, – бросил отец. – Итак, скажем, восемь тысяч.
Уголен не знал, стоит ли ему встать и пожать руку господину Жану в знак заключения сделки.
– Нет! – заметалась Манон, – нет!
Вся бледная, подошла Эме.
– Что ты, Жан. Неужели ты…
– Тихо. По-моему, это вполне разумная цена, поскольку она позволит мне попросить у нашего нотариуса в Креспене ссуду под ипотеку в размере четырех тысяч франков.
– Это значит, что ты не будешь продавать? – спросила Эме.
– Ни за что! Ни за что не продам дом, где родилась моя мать и где я надеюсь окончить свои дни, нажив состояние.
От радости из глаз девочки хлынули крупные слезы, тогда как мертвенно-бледное лицо Уголена болезненно искривилось.
– На эти четыре тысячи франков, которые мне даст под залог нотариус, мы сможем жить довольно зажиточно в ожидании успеха нашей затеи, я смогу приобрести мула и, главное, да, самое главное, купить горняцкие инструменты и несколько килограммов пороха, который разнесет вдребезги эту проклятую скалу, а мне не придется убиваться. Доходы от кроликов за первый год позволят погасить ипотеку, и дело будет в шляпе! Таков мой план.
Манон рассмеялась и, вытащив из-за корсажа губную гармошку, бросила в Уголена целую охапку веселых арпеджио.
Кашлянув, Уголен спросил:
– Вы собираетесь бурить шпуры
[40], господин Жан?
– Столько, сколько понадобится, чтобы дойти до глубины в двенадцать метров.
– А вы умеете пользоваться взрывчаткой?
– У меня есть «Руководство по горным работам».
– Будьте осторожны, как бы не повторилась история со статитикой! Статитика ведь здорово вас подвела, а динамит – штука намного более опасная!
– Такого рода опасность обратно пропорциональна уровню ума пользователя взрывчаткой, – авторитетно заявил господин Жан. – И поскольку я говорю уже целых двадцать минут, мне думается, еще один стакан этого бесподобного нектара поставил бы жирную точку в моем выступлении!
* * *
Уголен побрел восвояси в дурном расположении духа.
– Вот тебе на! Я хотел совершить добрый поступок, и мне же досталось… Это я подал ему мысль об этих четырех тысячах франков… Лу-Папе об этом лучше ни слова. Скажу, что это ему самому пришло в голову. Но эта гипотека, думаю, для нас плохое дело. Вот уж поистине, говорить лишнее – только вредить себе.
