– Она говорит, это от солнца. От сегодняшнего недоброго солнца.
Батистина опять что-то сказала.
– Она говорит, что сейчас «снимет с него солнце». Говорит: если не снять с него солнце, через день он умрет. Говорит, что умеет это делать.
Батистина подошла к мойке, взяла стакан и, произнося какие-то заклинания, наполнила его водой из кувшина. Потом пригнулась к очагу, разгребла угольки, ударом совка отсекла от тлеющего полена кусок размером с орех и с помощью щипцов подняла его.
Затем она подошла к неподвижно лежащему больному. Закрыв глаза, она произнесла несколько фраз, которые девочка не поняла. И наконец, поставила стакан с водой на лоб лежащего, не переставая что-то шептать, и опустила уголек в воду. Из стакана белыми кольцами поднялся пар.
– Смотри, солнце уходит… – сказала Батистина. – Видишь? Оно ушло!
Эме плакала, губы у нее дрожали. Манон как-то строго и невозмутимо смотрела на отца, вдруг ее лицо засияло: дыхание спящего замедлилось, еще минута, и он издал протяжный вздох.
– Ну вот, – заявила Батистина, – солнце ушло. Но нанесло ему вред. В течение трех дней он не сможет говорить. Пойду за травами для настоя.
Взяв фонарь, Батистина вышла в ночь.
* * *
Только на третий день утром Жан Кадоре открыл ничего не видящие глаза. Жена тихо заговорила с ним, он не ответил. Лицо у него было белее белого, но жар прошел. Ей удалось напоить его настоем из трав. Затем по его лицу пробежала гримаса, может быть улыбка, после чего он спокойно заснул. Услышав его тихое ровное дыхание, бедная Эме сложила руки на столе, положила на них голову и тоже уснула.
В это время Батистина пасла коз и собирала для голодных кроликов сухую траву, а Манон несла домой полный горшок воды на правом плече, вытянув левую руку в сторону для равновесия; последние дни она по три раза в день ходила в Ле-Плантье с ослицей и ухаживала за тыквами, которых осталось всего восемь, надеясь спасти их от злой участи…
* * *
На четвертый день вечером горбун окончательно очнулся. Батистина опять напоила его настоем. Он попробовал было заговорить, но у него ничего не вышло.
Эме в ужасе не могла сдержать слез, но Батистина знаком дала ей понять, что бояться нечего и он скоро вновь обретет дар речи.
И впрямь, на другой день утром он пришел в себя и захотел непременно встать, но у него подкосились ноги, и он грузно осел на тюфяк.
– Что со мной случилось? – спросил он с беспомощной улыбкой.
– Солнечный удар, но благодаря Батистине ты спасен, – ответила Эме и в слезах поцеловала его руку.
Вошла Манон и как ни в чем не бывало проговорила:
– Тебе лучше, папа?
– Да, – ответил он, – но потерян целый день!
Они не посмели сказать ему правду. Батистина принесла тарелку с вареными овощами, сдобренными оливковым маслом. Он принялся медленно есть, переводя взгляд с жены на дочь. Потом захотел подняться в спальню: это ему удалось, хоть и пришлось опираться о стены… Ему помогли лечь.
– А тыквы не слишком пострадали? – спросил он.
– Немножко, – ответила Манон, – но горячего ветра уже нет, и лучшие тыквы остались.
– Посмотрим, – сказал он, – посмотрим. Спасибо.
Он заснул, держа жену за руку.
* * *
Манон сделала еще одну ходку за водой, после чего легла и заплакала, думая о том огорчении, которое испытает отец, когда узнает, что проспал так долго, и окажется лицом к лицу с постигшей их бедой. Она плакала бы всю ночь, если бы на нее не снизошел благотворный сон, которому в ее возрасте невозможно сопротивляться.
* * *
Он встал очень рано и, не разбудив жену и дочь, с озабоченным видом, опасаясь, как бы не случилось худшее, пока он спал, задержался на кухне, где под треск нескольких веточек в очаге приготовил себе кофе.
Пока он, задумавшись, маленькими глотками пил кофе, послышался звук, напоминающий отдаленный смешок. Он догадался: звук исходит от цистерны, поднял деревянную крышку – из водосточной трубы в цистерну текла струйка воды…
Он рывком распахнул ставни: занимался день, шел небольшой косой дождик. Слезы выступили у него на глазах от волнения: он встал на колени, чтобы поблагодарить Небо и небеса. Затем с непокрытой головой вышел под дождь.
* * *
Дождь был несильный, но как-то странно, слишком уж звонко, барабанил по кукурузным листьям.
Он ступил на слегка увлажненную землю: кукуруза была совершенно белая, дождевые капли звучно отскакивали от ее похожих на пергамент листьев.
Ему показалось, у него сейчас сердце выскочит из груди. Он пошел по рядам, набрал горсть листьев, они затрещали в его руках. Урожай погиб… По белому лесу кукурузы от порыва ветра пробежал шелест.
– У Мидаса, у царя Мидаса ослиные уши…
[34] – проговорил он.
* * *
Медленно поплелся он к тыквам.
Ночной ветер, принесший с собой дождь, разметал все то, что укрывало растения: одеяла забросило на кустарники, старые газеты – на оливы, на склоне холма с высохшего миндального дерева жалко свисала дырявая простыня…
Широкие листья тыкв, все в желтых пятнах, поникли; длинные плети, скорчившиеся от жары и причудливо закрученные ветром, засохли и походили на безжизненные виноградные лозы.
Однако на них были сотни плодов размером уже больше апельсина, которым не суждено было созреть.
Значит, и тыквы погибли. Он шел, опустив глаза, чтобы не видеть катастрофы, и прошел мимо повисшей на ветках древней оливы пышной зелени, не заметив ее… Нагнувшись, он сорвал одну из обреченных тыкв, прикинул ее на вес, затем поместил ее между двумя камнями и крепко сжал их, твердая кора лопнула, и он увидел внутри зеленоватую волокнистую мякоть.
Он понюхал, попробовал ее: она была твердой, чуть горьковатой на вкус.
– А может быть… – подумал он. – Они же едят руколу
[35], которая горчит намного больше…
И направился к кроличьему загону.
* * *
Заслышав его шаги, из нор повыскакивали белые с рыжинкой крольчата и стремглав бросились к ограде: стоя у сетки, они смотрели, как он подходит…
