– Так что нечего лезть в чужие дела. Тебе нужны заказчики… Горбун из Креспена вряд ли им станет.
Закончив раскладывать рагу по тарелкам, она села за стол.
– Лу-Папе как раз заходил. Он просит сколотить ему новую кормушку для мула.
– Это срочно?
– У него всегда срочно. Зато он платит сразу и наличными!
– Хорошо, – согласился Памфилий, – завтра утром загляну к нему.
В эту ночь горбун спал как убитый; утром первой встала Манон, еще сонная, она разбудила родителей, когда солнце уже вынырнуло из соснового бора…
Горбуну было жаль потерять три часа: даже не открыв ставни, он поспешно оделся и спустился вниз бегом… Открыв дверь, он замер на пороге, охваченный странным ощущением: ему показалось, что трудно дышать и что он стоит перед дверцей духовки. Однако дул ветерок, и он видел, как на верхушках оголившихся олив трепещут тонкие веточки. Он шагнул на террасу и взглянул на небо. Ни облачка. Солнечный свет как будто помутнел и полинял, а ветерок, касавшийся его лица, был горяч. Он позвал жену. Она открыла окно.
– Эме, у меня жар или это ветер обжигает лицо?
Окончательно проснувшись, она подставила лицо навстречу ветерку.
– Боже мой! – воскликнула она. – Неужто пожар?
Он понюхал воздух, потом отошел от дома, осмотрелся. Ни одного дымка, в воздухе привычный запах сосновой смолы…
– Нет, намного хуже: поднялся сирокко, ветер из Африки…
Эме поспешно спустилась на террасу.
– Это самое страшное. Вот он, удар под дых, вот он, тот самый удар копытом осла!
[33] – проговорил он. – Так нет же, я не сдамся, не склоню голову перед несправедливостью! Этот ужасный ветер не продлится весь день, но до вечера он может нанести нам непоправимый ущерб. В нашем распоряжении считаные часы. Отправляемся за водой, и сию же минуту!
Он взнуздал ослицу и перебросил через ее спину вьюк, приговаривая:
– Я выхожу прямо сейчас. Вы за мной не поспеете. Но сделайте столько ходок, сколько можете, и сразу выливайте на растения всю воду, которую принесете.
Он взял с собой полкаравая хлеба, сыр и положил в суму под бидоны две бутылки белого вина. С палочкой под мышкой он размашистым шагом двинулся за ослицей, перекусывая на ходу.
От необычного рыжеватого солнечного света тени выглядели какими-то дымчато-черными, словно тронутыми мглой. Обжигающий ветер дул плавно, без порывов; не раздавалось ни пения птиц, ни стрекота цикад. Поев, он выпил полбутылки вина, затем, подстегивая ослицу, побежал за ней до Ле-Плантье.
На обратном пути он встретился на тропинке с Эме, Манон и Батистиной и, не останавливаясь, бросил мимоходом:
– Это вопрос жизни и смерти!
Эме, казалось, перепугалась, увидев, в каком возбужденном состоянии находится ее муж, а Манон сказала матери:
– Мама, он заболеет…
– Возможно… но что я могу?..
Только до полудня он совершил четыре ходки туда и обратно. К полудню ему пришлось дать бедняжке-ослице передохнуть – она едва держалась на ногах. Пока Манон и Батистина обтирали ее и потчевали травой, он проглотил два сырых яйца и выпил бутылку вина, для того чтобы «вызвать потоотделение». Только что политые растения, прикрытые одеялами и газетами, от которых шел пар, на первый взгляд не пострадали… Он опять двинулся в путь, приободрившись, но на диво словоохотливо разглагольствуя о победе.
Гибельный ветер все не утихал; теперь он нес с собой тончайшую красноватую пыль, которая прилипала к вспотевшему лицу горбуна, от жары у него подкашивались ноги. На обратном пути, придавленный тяжестью бутыли с водой, он уже цеплялся за хвост ослицы и двигался как автомат, с закрытыми глазами, безвольно переставляя ноги и вполголоса проклиная Судьбу, Провидение и Сахару. Крошка Манон плакала; Эме, встретившись с ним на тропинке, протянула ему шляпу: он оттолкнул руку жены и, не прекращая словесные излияния, зашагал дальше, шатаясь, пьяный от солнца, усталости и вина…
* * *
Все это происходило на глазах крестьян, трудившихся в поле в холмах.
На дне ложбины Уголен, Лу-Папе, глухонемая и два мальчика из деревни собирали виноград. Уголен издалека наблюдал за ходками «бедного господина Жана».
– Папе, он же уморит себя!
– Он может опять пойти в налоговые инспектора, а вот ослица не может… Ее мне жаль! – не переставая орудовать секатором, веско заявил Лу-Папе.
* * *
Эльясен поправлял стенки сухой кладки, которые поддерживали его поля, спускающиеся уступами по склону. Отсюда ему была видна только часть погони за водой: всякий раз, как по склону проходил горбун, он откладывал молоток и пялился на это зрелище, словно впервые видел… Он от души смеялся, пожимал плечами, ударял себя по ляжкам, повторяя вслух: «Ну и чудак! Бедный, бедный чудак!»
Памфилий косил гречиху на своем маленьком поле и всю вторую половину дня наблюдал за этим безумием… Но к пяти часам, увидев, как несчастный словно сумасшедший бежит по тропинке, сказал:
– Ты погляди, он вот-вот рухнет, не хочу на это смотреть…
С этими словами он взял ружье, спрятанное в кустарнике, поднялся на вершину холма и, перевалив на ту сторону, исчез по направлению к Ле-Зомбре.
* * *
Только в девять вечера горбун поставил в конюшню захромавшую ослицу и вошел в кухню. Свет от керосиновой лампы падал на накрытый к ужину стол. На нижних ступеньках лестницы сидела и громогласно храпела Батистина. Эме, сняв туфли и поставив ноги на прохладный плиточный пол, уснула в кресле из ивовых прутьев, откинув голову к стене. Манон ждала отца: на ее лице размером с кулачок вокруг глаз залегли огромные синие круги.
– Победа за нами, – с порога заявил Жан Кадоре, – растения выдержали. Мы победили.
Эме открыла глаза, поднялась с кресла. Манон взяла отца за руку, довела его до его стула и усадила за стол.
Его темно-багровое лицо было искажено ухмылкой, так что были видны все зубы: приоткрыв рот, он задыхался. Желая налить себе вина он протянул к бутылке дрожащую руку, но вдруг глаза его закрылись, и он свалился головой вперед, угодив подбородком в тарелку, его руки безжизненно повисли под столом. Жена и дочка в слезах уложили его сначала на пол, затем на матрас, который принесли со второго этажа.
Проснувшаяся Батистина подошла и долго смотрела на него. Он лежал на боку и прерывисто дышал, как дышит охотничья собака в дни большой жары. Он вдруг резко спал с лица, осунулся, на его висках проступил пот. Батистина принюхалась к нему и сказала что-то Манон. Та перевела:
