Он встал на колени, облокотился о кровать, сложил руки и долго молился, движимый тем внезапным и далеко не бескорыстным приступом набожности, с которой взывают к Небу только для того, чтобы испросить у него помощи.
Он ощущал ломоту в затылке, тяжесть своего горба, который он так намял за день, и страшную боль в ногах, пропитанных ядовитой усталостью. Это была молитва без слов: он слышал глухие удары своего сердца, пульсирующую в ушах кровь. Постепенно он соскользнул в сон, и на него вновь снизошло волнующее видение: далекие раскаты грома, звон капель дождя по крыше, щебет воды в желобах… Но он знал: это всего лишь сон – и упорно отказывался проснуться. Грохот раздавался все ближе, Манон бежала под сильным дождем, преследуемая огненными языками молнии, и звала его на помощь… Он открыл глаза… Молнии освещали комнату, а на пороге в длинной белой ночной рубашке стояла Манон и протягивала к нему руки; на ее сияющем от радости лице сверкали слезы.
– Папа, слушай!
Грозовой дождь во всю мощь лупил по черепицам, а снизу вверх по деревянной лестнице распространялась чудная музыка: ритмичной песне текущей воды вторило, отскакивая от пустых сводов цистерны, вдруг пробудившееся звонкое эхо.
Манон бросилась в объятия отца, прижалась к нему щекой и вытерла заплаканные глаза о колючую щетинистую щеку… Вошла Эме, они втроем подошли к окну и подставили головы под ливень: свет молний высвечивал сосновые леса, проступающие сквозь тысячи алмазных капель… Он прижимал их к себе под музыку дождя. Эме дрожала, а Манон, не в силах сдерживать чувство счастья от одержанной победы, испускала дикие вопли.
* * *
На заре Жан Кадоре, в допотопном плаще с капюшоном, босиком, под проливным дождем расхаживал по своей плантации.
В плаще он был не один. Между двумя пуговицами наружу торчал большой шар из золотых волос, а под ним – личико дочери.
Свернутые от засухи листья растений выпрямлялись прямо на глазах.
Даже те, на которые он уже неделю назад махнул рукой, похоже, оживали.
– Вот так! – радовался он. – Спасение пришло как раз в тот момент, когда казалось, что все уже потеряно… Цистерна переполнена и переливается через край, растения ожили, зазеленели холмы. Дня через четыре у нас будет травы сколько угодно, с кроликами полный порядок: норы мы выкопали на склоне холма, так что их не затопило. С другой стороны, сейчас начало августа. Не считая тех семи дней, когда должны были быть дожди, но их не было, поскольку небо не выполнило своих обязательств (эти дни я уже занес в список безнадежных долгов), статистика обещает нам еще по крайней мере четыре дождливых дня, которых с лихвой хватит, чтобы дотянуть до осени. Но мы не будем усыплять себя слепой надеждой и примем все меры предосторожности, чтобы противостоять двадцати четырем дням засухи, то есть дождаться возвращения Джузеппе с его товарищами двадцать шестого августа. За работу!
* * *
Они снова отправились в Ле-Плантье за водой, но не спеша и беспечно: теперь это была всего-навсего мера предосторожности, возможно и излишняя.
Благодаря грозе, хорошо напитавшей водой почву, а также запасам в цистерне зеленые в белую полоску тыквы набирали вес в тени собственных листьев, увеличивались в размере кукурузные початки, и было вдоволь вновь зазеленевшей травы с холмов, которая шла на корм кроликам.
Однако пылающее августовское солнце по утрам всходило в совершенно безоблачное небо и буквально пожирало плывущую над растениями легкую утреннюю дымку: к полудню исчезала какая бы то ни было влага и рыхлая почва превращалась под ногами господина Жана в пыль.
Он решил действовать по-другому – выливать каждое утро по два литра воды под корень каждой тыквы, а затем, чтобы замедлить процесс испарения, прикрывать ее всем, чем только можно: лоскутьями джутовой ткани, старой скатертью, простынями, одеялами, газетами, положенными на четыре камня дверями от сарая, развесистыми сосновыми лапами и ветвями каменных дубов. Когда Лу-Папе, наблюдавший из своего укрытия за горбуном, увидел впервые это зрелище, он смеялся до слез – и напрасно, поскольку все то время, пока в цистерне оставалась вода, растения, таким образом защищенные от солнца, продолжали успешно расти.
На десятый день засухи обеспокоенный горбун опять взялся за задачки из тех, что предлагают на экзамене по окончании начальной школы: «Исходя из того, что в одной цистерне еще содержится шесть кубических метров воды и что ее хозяин расходует по два кубических метра каждый второй день, притом что он способен перевозить за день, и так далее».
Он пришел к выводу: для того чтобы продержаться до 26 августа, пришлось бы прибегнуть к совместным усилиям Батистины, Манон и Эме и при этом совершать по семь ходок в день, то есть проводить в дороге половину суток. Поскольку было невозможно требовать от женщин того, что повергло бы в ужас альпийского стрелка, он убедил самого себя, что ожидать такую длительную засуху просто нелепо и, изменив исходные данные, чтобы было легче справиться с задачей, решил, что дождь придет ему на помощь 20 августа. А до тех пор женщины будут сопровождать его только дважды в день, что даст им возможность заниматься домашним хозяйством, поливом и уходом за кроликами. Если же небо откажет ему в дожде, 26-го на помощь придут дровосеки.
Он опять по нескольку раз в день ходил в Ле-Плантье. Уровень воды в цистерне с каждым днем неумолимо снижался, но скоро должен был вернуться Джузеппе.
* * *
Однажды утром, он пришел в Ле-Плантье с пустыми бидонами вместе с Эме и Манон, которая сидела верхом на ослице и играла на губной гармошке, и там его ждал приговор Судьбы.
Батистина сидела в пещере на кровати, бледная, растерянная, и молчала. Перед ней стоял мужчина, судя по виду дровосек, отирал ей лоб мокрой тряпкой и о чем-то тихо говорил на пьемонтском диалекте. В углу неподвижно, как статуя, стоял еще один мужчина – великан с всклокоченной бородой – и мял в руках картуз.
Горбун с женой и дочкой встали на пороге, недоумевая. Жан Кадоре не мог взять в толк, о чем говорил дровосек, но Манон, понимавшая по-пьемонтски, бросилась к Батистине и со стоном обняла ее…
Великан вышел, подал знак горбуну следовать за ним и принялся с трудом объяснять.
* * *
Джузеппе, высокий красавец-дровосек, умер. В каком-то лесу в Варе, огромный кривой «leccio», с «tronco putrido», о чем никак нельзя было догадаться, упал «nel primo colpo del scure»
[30]. Джузеппе отскочил слишком поздно… Одна из ветвей, небольшая, самая верхняя, ударила его по «la nouca de la testa» и «spezzata» крохотные «ossi del collo»…
[31]
Пока его везли в больницу, он понял, что умирает, и попросил предупредить жену и отдать ее на попечение его друга – «il moussu gobo»
[32].
