Как-то вечером, придя домой, он взялся за полив и полил только половину поля. Крутя ручку насоса, с гудящей головой и горящими от постоянной ходьбы ступнями, он принял решение отнести на следующее утро на рынок в Обань штук двенадцать кроликов, затем сдать в ломбард ожерелье жены и на полученные деньги купить мула… Это спасло бы его от полного краха, и он смог бы выращивать по тридцать-сорок кроликов в месяц, что было бы прекрасно для начала. Потом он подсчитал в уме общий вес урожая тыквы, который собирался получить, потом количество мешков кукурузы, потом количество мешков с отрубями, которые можно купить на деньги, вырученные от продажи мула в октябре… Нет, ничего еще не потеряно. К тому же к ключу в Ле-Плантье он будет не ходить, а ездить верхом на выносливом вьючном животном, тем самым сберегая свои силы, Манон же оседлает ослицу… Он улыбался, представляя себе эту отрадную картину, как вдруг сквозь мечтания до него донеслось роковое бульканье на дне цистерны… Она была пуста.
Сперва он расстроился, а потом махнул рукой:
– Бог с ней, с цистерной, завтра у меня будет мул…
Он вышел на террасу. К нему подбежала испуганная Манон:
– Папа, папа, не течет ни капельки!
– Знаю, знаю, – весело ответил он, – но начиная с завтрашнего дня мы сможем спокойно дожидаться дождя!
– Как так?
– Пойдем! За ужином я тебе все объясню!
* * *
Когда он заговорил о будущих прогулках верхом, Манон захлопала в ладоши, крича и смеясь от удовольствия, однако Эме, как-то принужденно улыбнувшись, спросила:
– А дорого ли стоит мул?
– Разумеется… намного дороже ослицы! Думаю, я найду подходящего в Обани франков за четыреста или пятьсот… Но деньги не пропадут, поскольку к концу сентября я перепродам его и (он многозначительно поднял вверх указательный палец), может быть, даже с прибылью! Кстати, я вынужден просить тебя кое-чем пожертвовать. Но только на время. А правильнее было бы сказать: «расстаться на время». Так вот. Я имею в виду твое ожерелье.
Эме стало явно не по себе, а Манон, как будто страшась, что свершится святотатство, спросила вполголоса:
– Ты хочешь продать мамино ожерелье?
– Да нет! Я же сказал: «расстаться на время». То есть я его сдам в ломбард – это такой банк, с государственными гарантиями, понимаешь? Рисков никаких! Они мне дадут под ожерелье самое меньшее две тысячи франков, хотя три изумруда стоят гораздо больше! Ну я и куплю отличного мула, а через два месяца продам его, притом наверняка с прибылью, поскольку воздух в холмах пойдет ему на пользу. Я верну в ломбард две тысячи франков, и они отдадут мне ожерелье!
– Ах, как хорошо! – успокоилась Манон. – Раз мама никогда его не надевает, ей будет все равно! Правда, мама?
– Да, конечно, родная… Но уже девять часов, а завтра утром у нас много дел… Давайте ложиться!
Эме зажгла три свечи, задула керосиновую лампу, пока муж закрывал дверь на засов, затем, взяв по свече, они поднялись на второй этаж по деревянной лестнице.
* * *
Жан Кадоре присел на кровать, Эме встала на колени, чтобы расшнуровать его тяжелые крестьянские башмаки.
Несмотря на страшную усталость, он был полон надежды и новых планов.
– С первого же дня мне стоило сделать это, – заговорил он с нею. – Правда, трудно было вообразить себе такую жуткую засуху… Но лучше поздно, чем никогда!
Эме подняла на него заплаканные глаза.
– Тебе так тяжело расстаться со своим ожерельем? – удивился он.
Вместо ответа она пожала плечами и опустила голову…
– Дорогая, я прекрасно понимаю, как ты привязана к этой семейной реликвии, такой прекрасной, но повторяю, она не пропадет! Получить под нее деньги просто необходимо, и, по правде сказать, это моя единственная и последняя надежда. Цистерна пуста, и, если через четыре дня не будет дождя, всем моим планам конец. Я не хотел тебя беспокоить и потому не сказал: у нас есть кое-какие долги… Я задолжал триста пятьдесят франков мельнику из Руисатель, примерно сто франков владельцу лавки скобяного товара в Обани и еще почти столько же за два воза конского навоза. Если этот мул не спасет наш урожай, нам придется все начинать с нуля и даже ниже!
Эме вдруг залилась слезами и, закрыв лицо руками, прошептала:
– Оно уже там…
Он не сразу понял.
– Что ты говоришь?
– Ожерелье… Я уже сдала его в ломбард…
– Когда?
– Месяц назад.
– Почему?
– Потому что у меня больше не было денег… Лучше бы я тебе об этом сказала… Я не хотела, чтобы у тебя прибавилось забот… Ты много чего купил… Книги, инструменты, навоз… – И, опустив глаза, она добавила: – К тому же последнее время мы пьем много вина… Вот я и сдала ожерелье…
– Пусть так, – ответил он, – но у тебя же осталась приличная сумма?
– Они дали мне за него только сто франков… Изумруды фальшивые…
– Фальшивые? Но это невозможно!
– Я их показала одному ювелиру… Он только бросил взгляд и сказал то же самое…
Он был поражен и возмущен.
– Семейная реликвия такой ценности! Просто невероятно, чтобы в твоей семье…
На самом деле семья тут была ни при чем, она с горечью припомнила того аргентинского дирижера, который подарил ей это «драгоценное ожерелье», когда она пела в «Манон» и «Лакме» в оперном театре города Кюрпипа
[29].
Она громко рыдала у его ног. Он нежно поднял ее:
– Успокойся, успокойся… ничего непоправимого не произошло… Наша ситуация не такая уж безвыходная, как могло показаться… Ты поступила совершенно правильно… Это я виноват в том, что не сумел сократить расходы и заставил тебя волноваться… А теперь иди спать и ни о чем не беспокойся… Подумаю и непременно найду решение. Ты ведь знаешь, что можешь мне довериться во всем. Пойдем, дорогая, пойдем.
Он довел ее до кровати, раздел, уложил в постель и аккуратно подоткнул со всех сторон одеяло, словно она была ребенком.
* * *
Он пошел в свою спальню. Настроение было хуже некуда. Несмотря на открытое настежь окно, белое пламя свечи горело совершенно вертикально, от звездного неба веяло жестокостью, неподвижные сосновые леса были словно скованы теплой тишиной. Он закрыл ставни, чтобы не чувствовать враждебность этой ночи, сел на кровать и долго растирал распухшие щиколотки.
Что делать? Он решил сохранить только десяток тыкв и один ряд кукурузы, чтобы получить семена на будущий год. Может быть, продавая оставшихся кроликов, удалось бы расплатиться с долгами полностью или хотя бы частично? Он чувствовал себя побежденным и смешным… Не лучше ли ему вернуться в город и опять занять место за конторским окошком? Нет, никогда! Никогда не сможет он признать свое поражение перед Уголеном, перед женой, перед дочкой…
