Медерик вгляделся в горбуна и расхохотался.
Жан Кадоре, решив, что тот смеется над его горбом, покраснел от негодования и горя: стиснув зубы, он обвел собравшихся на площади пренебрежительным взглядом. Но поскольку слова Лу-Папе пошли гулять от одного к другому, он видел на лицах лишь насмешливые улыбки. Женщины наперебой обсуждали наряд Эме, ее ожерелье, брошку, кольца… На протяжении всей мессы прихожане не спускали с них глаз. Господин кюре был далеко не молод, из-за катаракты ему приходилось носить очки весом в четыреста граммов, а вставная челюсть частенько затрудняла его речь. Он даже не заметил новых прихожан: они сидели в последнем ряду (горбун предпочитал, чтобы на него смотрели спереди), но на них постоянно оборачивались, и горбуну показалось, что над ним посмеиваются; в его взгляде читался вызов…
Выйдя из церкви, Эме зашла в лавку мясника, которая оставалась открытой и по воскресеньям, поскольку в этот день покупателей было больше обыкновенного. Клавдий очень любезно обслужил ее. Однако Лу-Папе, который издалека следил за семьей, с удовольствием отметил, что Клавдий не вступил с ней в разговор, поскольку покупателей было много и ему было не до того.
«К тому же, – подумал Лу-Папе, – Клавдий долго жил в городе… Холмы его не интересуют, а о роднике он знать не знает».
Потом семья зашла в лавку булочника: крестьянки расступились перед ними, перешептываясь между собой, и горбун счел это признаком недоброжелательности с их стороны; булочница в полной тишине отвесила им хлеб. Наконец они прошли мимо площадки, где местные вольнодумцы, демонстративно не ходившие в церковь, как раз заканчивали партию в шары.
С большим достоинством, делая вид, что он никого не замечает, горбун с семьей прошел мимо.
– Это сосед Уголена! – проговорил Памфилий.
Филоксен заметил:
– Этот себя уж точно дерьмом собачьим не считает!
Семья повернулась к ним спиной и пошла по тропинке, что довольно круто спускалась вниз в ложбину. Именно в этот момент Кабридан надумал сбить тот шар Памфилия, который «поцеловался» с целью.
Он долго метился, сделал полагающиеся три прыжка, размахнулся и, как обычно, промахнулся, но железный шар ударился о торчавший из земли камень, отскочил от него, полетел вниз поверх росших вдоль дороги дубков-кермесов и угодил прямо в поясницу замыкавшего шествие горбуна.
Тот в ярости поднял шар, превратившийся в опасный снаряд, и изо всех сил швырнул его обратно в направлении игроков. Кабридан, который бросился на поиски своего имущества, к счастью, догадался отпрыгнуть в сторону: шар пролетел мимо на уровне его головы и попал в ногу Бернара, каменщика. Тот, схватившись обеими руками за ушибленную щиколотку, принялся плясать на другой ноге, а Кабридан закричал по-провансальски:
– Мало того что горбатый, еще и спятил?
Жан Кадоре не удостоил его ответом, ни Эме, ни Манон не поняли, что сказал Кабридан, все трое продолжали спускаться по тропинке; время от времени горбун оборачивался, как будто боялся, что в него запустят новым снарядом.
– Мать была права, это звери, дикари, и мне очень стыдно, что я состою с ними в родстве, – проговорил он.
В ту же самую минуту Филоксен отчитывал «короля турецкого гороха».
– А ты тоже хорош, я ни разу не видел, чтобы ты сбил чужой шар, а тут, на тебе, черт тебя дернул… Если бы ты попал этому человеку в голову, ты мог бы уложить его на месте.
– А девочка? – поддержал его Памфилий. – Ты мог убить и ее!
– Но я ни в кого не попал! – запротестовал Кабридан.
– А я тебе говорю, твой шар попал ему прямо в горб, – закричал кузнец, – я стоял у дороги и все видел!
– Это ему только на пользу! – сострил Лу-Папе. – Как говорится, горбатого могила исправит – а ему спину выпрямит!
Эта шутка имела огромный успех.
– Во всяком случае, – продолжал оправдываться Кабридан, – все знают, что я не нарочно. К тому же раз он ушел, значит не умер!
* * *
Проходя мимо дома Уголена, они увидели, что он поливает лук. Горбун рассказал ему о том, что произошло.
До предела взволнованная Эме так и заявила:
– Они хотели убить моего мужа!
– Вряд ли, госпожа Эме… Они, пожалуй, и правда слегка дикие, но не до такой степени… Я думаю, это вышло не нарочно! Такое случается.
– А вы бы поклялись, что так оно и было? – вскричал господин Жан.
Уголен помедлил с ответом.
– Поклясться? Нет. Разумеется, поклясться не могу, я ведь ничего не видел. Но, по-моему, это не нарочно. Да, скорее всего, так.
Весной снова пришлось засучить рукава, но Уголен на помощь не пришел. Он извинился, сославшись на то, что владелец мула попросил его вскопать землю под небольшой виноградник на той стороне деревни, и добавил, что поле в Розмаринах не нуждается в глубокой вспашке, поскольку это уже было сделано в прошлом году и земля хорошо отлежалась. Господин Жан не видел Уголена в течение трех недель.
Набравшись за зиму сил, он вооружился мотыгой и проложил борозды.
Несмотря на торговлю кроликами, ему пришлось воспользоваться частью сбережений, чтобы закупить отруби, после чего у них осталось только 720 франков… Он положил: выделить половину суммы на покупку и доставку четырех возов конского навоза, воспользовавшись знакомством с перекупщицей из Обани, чей сын служил бригадиром конюхов в гусарском полку. Заделывание в почву этого ценного удобрения потребовало трех дней работы, после чего в одно прекрасное утро дело дошло до посадки семян азиатской тыквы.
– Если снимать по сто килограммов с одного растения, мы можем рассчитывать на урожай в двадцать пять тонн: согласно своему принципу, «лучше недосчитать, чем просчитаться», рассчитываю только на половину, и этого будет более чем достаточно, поскольку в книге говорится о восьми тоннах кормов в год. А теперь посмотрим, что у нас с кукурузой.
Он засадил верхнее поле десятью килограммами кукурузы и объяснил:
– Одно семечко дает початок, в котором четыреста или четыреста пятьдесят зернышек, а иногда и два початка. Теоретически можно рассчитывать на урожай, в четыреста раз превышающий вес посадочного материала. Предосторожности ради предположим, что в триста раз. Следовательно, мы должны получить не меньше трех тонн кукурузы. Самым трудным, разумеется, будет собрать и перевезти пятьдесят-шестьдесят килограммов кукурузы в день. Но проблема встанет только тогда, когда хозяйство заработает в полную силу, то есть года через полтора. А к тому времени мы уже станем зарабатывать достаточно денег, чтобы нанять какого-нибудь пьемонтца, может быть даже нашего друга Джузеппе, чьи руки были бы для нас ценнейшим подспорьем.
– Он не захочет, – возразила Манон, – он слишком горд. И любит свой большой топор. Он говорит, что всякая там трава – занятие для женщин. Но мне в будущем году исполнится двенадцать. Так что мы с Батистиной и ослицей вполне можем справиться. А если ты купишь вторую ослицу, мы тебе заполним весь чердак!
