– Мой милый муж, – возразила Эме, – не нужны мне никакие объяснения, я и без них прекрасно знаю, что рядом с тобой нам ничто не грозит. Даже если бы ты сказал мне, что у нас не осталось ни гроша, я, разумеется, поверила бы тебе, но это насмешило бы меня. Я одного хочу у тебя просить: утомительным работам пришел конец, у тебя теперь намного меньше забот, а по ночам уже случаются холода. Так что, мне кажется, было бы вполне естественно, чтобы ты ложился спать возле меня.
Она вдруг покраснела и с головой спряталась под простыню, но в этом не было никакой необходимости, поскольку муж сразу же задул свечку и лег рядом.
* * *
Тихо и приятно прошла осень.
Тыквы были собраны и разложены на полках в кухне, поскольку на чердаке водились крысы. Горбун каждое утро распиливал по три штуки на суп для семьи и корм кроликам, а черные семечки мыл и ссыпал в большую стеклянную банку в шкафу… После чего вся семья отправлялась в холмы «за травами».
Первыми шли козы, за ними горбун, он нес на плече большой рулон джутовой ткани, а в карманах вьюка ослицы лежало несколько пустых мешков, серп, косы и чем перекусить.
Манон то подзывала коз к себе, то погоняла их криком или брошенными камешками и всю дорогу, проходя мимо отвесных скал, ждала, что эхо ответит на ее заливистый смех или игру на губной гармошке.
Сзади семенила, останавливаясь у каждого чертополоха, ослица; от легкого удара хозяйского прутика она опять пускалась в путь, не спеша, с целым ворохом колючих веток во рту.
В первое время не было нужды ходить далеко, но мало-помалу приходилось подниматься все выше к далеким ложбинам на плоскогорьях, где еще скудно зеленели поздние злаки.
Там их ждала Батистина, которая пасла свое маленькое стадо и собирала лекарственные растения. Она помогала им набрать травы. Примерно в полдевятого, сев в кружок у подножия какой-нибудь скалы, они с аппетитом завтракали, а потом длинными пологими склонами спускались вниз.
Мешки с травой, навьюченные на ослицу горой, похожей на купол, покачивались в такт ее шагам; Жан Кадоре шел впереди ослицы, и идущим сзади видны были только его ноги: казалось, по дороге движется музыкальный стог сена.
В декабре начался сбор оливок. Старые деревья, освобожденные от поросли и засохших веток, несмотря на то что их стригли как попало на корм козам, все же не остались безразличны к заботам, которых им не оказывали столько лет, и отплатили тридцатью пятью литрами оливкового масла; честняга-владелец оливковой мельницы в Брамафане, до слез тронутый добродушием и горбом господина Жана, присвоил себе под шумок только одну десятую часть масла.
Огород по-прежнему процветал; кролики, которым вдоволь хватало корма, свежего воздуха и солнца, размножались. Однако не с той скоростью, что в Австралии: первые выводки насчитывали четырнадцать единиц молодняка, вторые – восемнадцать, а в третьих цифра выросла до тридцати.
Начиная с этого момента преуспевающий кроликовод стал каждую неделю затевать своего рода псовую охоту. Пока грызуны, которым не было знакомо чувство сытости, сбегались к большой куче доставленной с холмов травы, он закрывал входы в норы, после чего вся семья принималась танцевать, орать и хлопать в ладоши, стараясь загнать в один из углов загона тех особей, которые достигли возраста, когда кролика можно превратить в рагу.
Их помещали отдельно в клетки и в течение недели откармливали отборными травами и питательной смесью из тыквы с отрубями.
Каждую субботу, чуть свет, горбун отправлялся в Обань. Первой шла ослица с поклажей – двумя плоскими решетчатыми ящиками, в которых сидели пять или шесть кроликов приятной наружности, иногда к вьюку была еще и приторочена корзина с овощами.
Сзади с кнутиком в руке шел хозяин в сером сюртуке, брюках в полоску и штиблетах с пуговицами. Он был весьма доволен собой и нес под мышкой деревянную дощечку, на которой собственноручно красивыми буквами вывел синей краской: «Животноводческое хозяйство Розмаринов».
Его котелок очень скоро стал достопримечательностью рынка в Обани, и нередко прохожие, завидев его, стоящего между клеток под привязанной к платану дощечкой, заливались хохотом. Одна из соседок по рынку, толстая перекупщица, уверившись в том, что он не способен противостоять торгующимся покупателям, как-то предложила ему продавать его товар вместо него, на что он с превеликим удовольствием согласился. Пока она заменяла его, он шел в церковь к семичасовой обедне, покупал для Манон какую-нибудь книжку и, опершись горбом о платан, читал ее до закрытия рынка, после чего, получив пятнадцать, а иной раз и целых двадцать франков, отправлялся верхом на ослице обратно к своим заветным холмам, зажав под мышками пустые ящики; было смешно смотреть на то, как его длинные ноги в полосатых брюках и штиблетах с пуговицами болтаются, свисая по обеим сторонам туловища ослицы.
Таким образом, семья ни в чем не знала нужды, и у Эме с Манон не было никаких забот.
Эме, всегда тщательно причесанная и одетая, занималась домашним хозяйством, словно дама, которой на время пришлось подменить свою горничную. От жизни на свежем воздухе она похорошела и с раннего утра начинала петь.
Малышка Манон, которой скоро должно было исполниться десять лет, была вся какая-то золотая. У нее были сине-зеленые, как морская вода, глаза, казавшиеся огромными на ее маленьком личике, и такая густая шевелюра, что мать с трудом извлекала из нее, и то с помощью ножниц, листья дубка-кермеса, сосновые иголки или веточки ежевики.
Ветер с холмов, дружба с деревьями, тишина безлюдных просторов превратили ее в маленького дикого зверька, легкого и живого, как лиса. Она души не чаяла в Батистине, которой восхищалась, словно та была героиней какой-то волшебной сказки, а сама итальянка относилась к девочке с обожанием. По утрам на заросших гарригой плоскогорьях они вместе пасли коз. Батистина учила девочку, как ухаживать за ними, как натягивать силки и прочей тайной грамоте холмов – сначала на исковерканном французском языке, с помощью жестов и мимики, а через несколько недель малышка могла уже понимать резкий пьемонтский диалект и даже говорить на нем. Она спускалась с холмов в Розмарины верхом на скачущей галопом ослице, выкрикивая победные возгласы, и в ее переметной сумке лежали дары леса: рыжики, сосновые шишки с крупными ядрышками, пористые сморчки, пахнущие тимьяном улитки, а нередко и черные дрозды, пропитанные ароматом мирта, или певчие дрозды, наевшиеся ягод можжевельника.
Вначале, когда она бросала на кухонный стол мертвых птиц, ей было стыдно и она отказывалась их есть.
Но как-то раз ее отец, снимая с шампуров завернутых в поджаренные ломтики сала садовых овсянок, сказал с серьезным выражением лица:
– Принято умиляться, глядя на бедных пташек, которые так мило порхают и щебечут. Но ты пойми: они жестокие твари, которые сами пожирают других крохотных живых существ. А что до старых дев, которые рыдают по поводу невинного певчего дрозда или бедненького зяблика, я что-то не заметил, чтобы они плакали над отбивной бараньей котлетой, даже когда видят, как она жарится на углях, истекая слезами, то есть жиром.
